Алексей Кирносов - Простое море

Около полудня «Градус» подошел к Вороньей скале. Это был невысокий, гладко облизанный волнами камень, торчащий среди пустынного моря, вдали от берегов и островов. На нем стояла ажурная пирамидальная ферма с фонарем наверху — светящийся знак, предупреждающий об опасности проходящие мимо суда. Погода была тихой, и «Градус» стал на якорь в ста метрах от Вороньей скалы.

— Каждую весну приходится знак восстанавливать. Сколько мороки с ним — ужас, — сказал Гаврилов, появившийся на мостике, как только раздался лязг якорцепи.

— А что? Льдом срезает? — поинтересовался старпом.

— Начисто, — подтвердил Гаврилов. — Голая плешь остается. Потому и фонарь приходится снимать. Ферма — черт с ней, она копейки стоит, а фонарю десять тысяч цена. Такую сумму, конечно, жалко. Вы сейчас пойдете на скалу, так побольше всякого вервия с собой наберите, чтобы люди обвязались. А то там сплошной каток. Съедет моряк в воду — и каюк, не вылезет обратно. Фонарь сверху спускайте на концах, а не просто так. Осторожно, не побейте линзы. Там еще стоят шесть ацетиленовых баллонов — их тоже заберите. Вещь подотчетная, списать трудно.

— Не забудем, — кивнул старпом. — Мне только неясно, за что на этой лысине можно мотобот зацепить?

Гаврилов взял бинокль, внимательно осмотрел скалу, потом протянул бинокль старпому.

— Посмотрите, — сказал он. — Там есть небольшая трещина, в нее забито два железных штыря. Кого половчее пустите на берег, чтобы он зацепил фалинь за штырь. Да, чуть не забыл: у вас песку много?

— Кое-что есть.

— Возьмите с собой ведра два. Иначе вам на четвереньках ползать придется.

— Хорошая идея, — сказал старпом и пошел к мотоботу, приготовленному к спуску.

Васька Ломакин выскочил на берег, поскользнулся, съехал назад, черпнул сапогами воду и, подпертый под зад вальком весла, полез на скалу, цепляясь за лед руками, ногами, всем телом. Он дополз до толстого ржавого штыря, вбитого в камень, зацепился за него и встал во весь рост. Потом поймал брошенный с бота фалинь и надел его огоном на штырь. Боцман, старпом и Блюменфельд впряглись в фалинь, затянули мотобот на камни и выбрались на скалу. Они вместе пошли на макушку скалы, к знаку, посыпая лед песком. Подойдя к ферме, вынули из гнезд ацетиленовые баллоны и по одному спустили их на бросательных концах к воде. После этого боцман с Ломакиным забрались на шестиметровую ферму, отсоединили от фонаря газопроводные трубки, отдали гайки, которыми фонарь крепился к ферме, и осторожно на двух линиях спустили тяжелый фонарь на лед. Боцман отвинтил от распределительной колодки манометр и положил его в карман.

— Вроде все забрали? —спросил Ваня Хлебов, еще раз внимательно осматривая опустевшую ферму.

— Все, — решил старпом. — Абрам, бери фонарь.

Абрам Блюменфельд легко поднял сорокакилограммовый фонарь, прижал его к животу и пошел вниз, осторожно ступая по усыпанной песком дорожке. Сзади шел Васька Ломакин и придерживал Абрама за хлястик ватника. На середине пути Васька остановился, достал папиросу и стал прикуривать. В эту минуту Абрам поскользнулся, зашатался и, резко рванувшись плечами назад, грохнулся на спину.

— Полундра! — крикнул Васька, выплюнул папиросу и кинулся к Абраму. Но было уже поздно. Блюменфельд, прижимая фонарь к животу и растопырив ноги, катился к воде.

— Держи конец! — скомандовал боцман и кинул Ваське бросательный. Васька понял, схватил конец и ринулся вслед за Абрамом. Сначала он ехал на ногах, потом упал и покатился кубарем. Боцман быстро разматывал бросательный конец.

Ломакин поймал Абрама за шиворот уже в воде. От придавленного фонарем Абрама на поверхности осталась только голова — молчащая и дико вращающая глазами. Васька оказался в воде только до пояса.

— Тащите, я его держу! — крикнул Васька. Боцман и старпом, высыпав под ноги весь оставшийся песок, вцепились в бросательный. Сначала из воды вылез Ломакин. Одной рукой он вцепился в ватник Абрама, на другой руке был намотан бросательный конец. Потом пополз Абрам все в той же позе, на спине, головой вперед, прижимающий к животу фонарь, стоимостью в десять тысяч рублей. О такой сумме Абрам знал только понаслышке. Он даже не мог себе представить, велика ли будет пачка, если сложить десять тысяч из сторублевок.

Его вывезли на тропинку. Только тут Абрам поднялся на ноги и стал, втянув голову в плечи и глядя себе под ноги.

— Эх ты, голова два уха, — сказал боцман и взял у него фонарь. — Если заболеете — головы поотрываю! — рыкнул на матросов Ваня Хлебов...

«Градус» снялся с якоря и пошел к Седлецкому острову. Этот остров был довольно велик. На нем имелся настоящий лес, а с южной стороны острова была небольшая, но глубокая гавань со стареньким деревянным пирсом, размером ровно в половину «Градуса». На этот пирс выгрузили дрова и продукты. Гаврилов не разрешал рубить лес на острове и предпочитал завозить туда готовые дрова. За время выгрузки он успел сходить на остров, проведать своих маячников.

Ломакин и Блюменфельд в работе не участвовали. Они лежали в койках, отогревались, переглядывались и смеялись над теми, кто считал их больными, — уж очень это было смешно: два самых здоровенных матроса лежат и болеют... В кубрик несколько раз заходил доктор. Тот и другой делали скучные физиономии, а Илларион Кириллович озабоченно щупал им лбы и вежливо просил показать горло. Со лбами было все в порядке. Горла тоже не вызывали опасения, и доктор уходил довольный.

— Абрам, а ты своей Маруське письма пишешь? — спросил Ломакин, когда ему до чертиков надоело читать старые «Огоньки».

— Нет, — ответил Абрам. — А чего писать?

— Написал бы, как мы плаваем, как купаемся, — Васька захихикал. — Она бы тебя больше уважать стала.

— Я же ее увижу, когда придем. Могу и так рассказать.

— Одно дело рассказать, — многозначительно промолвил Васька, — а другое дело, когда она это по почте получит. Если бы у меня девчонка была — я бы обязательно ей письма писал... Знаешь, а Писаренко своей девчонке такие письма сочиняет — задавиться можно! Он мне одно показывал. Врет напропалую: будто мы и за границу ходим, и во льдах плаваем, и в тропиках... А про себя сочинил, что он боцманом работает. Давай твоей Маруське напишем что-нибудь такое. А из Масельска пошлем.

— Ну, давай, — нехотя согласился Абрам. — Только я не умею.

— Это неважно! — сказал Васька.

Он встал с койки, вырвал из тетрадки Черемухина двойной лист линованной бумаги, взял перо и снова забрался под одеяло.

— Ну, как начнем?

— А как надо? — спросил Абрам.

— Начнем так: «Привет с Атлантического океана!»

— Мы же не в океане, — возразил Абрам.

— Ничего! Море — часть океана. Ты что, не знаешь? Пишем дальше: «Уважаемая Маруся, с приветом к Вам Ваш знакомый... » Как она тебя называет?

— Так и называет: Абрам. Иногда — Абраша... — сознался Абрам и густо покраснел.

— «...Абрам. Я сейчас нахожусь в далеком и тяжелом плавании. Наше судно закрывает навигацию по всем гаваням и рейдам...»

Васькино перо бойко бегало по бумаге. Абрам только диву давался, как это у него лихо получается. Он приподнялся на локте и глядел на кончик пера, как завороженный. Но издали разобрать что-либо было невозможно: почерк у Васьки был все-таки корявый...

Наконец Васька кончил писать, подул на страницу и завинтил перо.

— Слушай, как получилось, — сказал он Абраму и стал читать:

«Привет с Атлантического океана!

Уважаемая Маруся, с приветом к Вам Ваш знакомый Абрам. Я сейчас нахожусь в далеком и тяжелом плавании. Наше судно закрывает навигацию по всем гаваням и рейдам Атлантического океана и прибрежных морей. Вашему сухопутному уму трудно представить себе, какая это огромная и тяжелая работа. Нас преследуют штормы и бури, снега и льды. Громадные океанские валы то и дело заливают палубу. Но я не буду пытаться вызвать в вашем нежном девичьем сердце жалость ко мне описанием трудностей и лишений на нашем пути. Наша доля трудна, но мы сами себе ее выбрали и не повернем назад, что бы нам ни грозило. Как поется в нашей морской песне:

По морям и океанамЗлая нас ведет звезда.Бродим мы по разным странамИ нигде не вьем гнезда!

Не знаю, злая или добрая звезда привела меня к Вам. Это покажет будущее, то есть как Вы будете ко мне относиться. Я часто вспоминаю про Вас, особенно когда стою за штурвалом. Огни встречных судов напоминают мне Ваши глаза и горячие взгляды. Для меня ли светят эти глаза сейчас? Вспыхивает ли в них хоть искра воспоминания обо мне в настоящую минуту?

Сегодня нам сбросили с самолета почту от родных и близких друзей. Мешок упал в воду, потому что летчик промахнулся — очень большие были волны. Я подумал, что в этом прорезиненном хлорвиниловом мешке есть весточка от Вас, и, не раздумывая, бросился в воду. Доплыв до мешка, я схватил его и не давал ему утонуть, пока не подошла моторная шлюпка с нашего корабля. Но увы — от Вас весточки не было. Не думайте, что я стал очень переживать. Моряки не так уж слабонервны. Они сжимают зубы, и ничто не в силах вырвать из их глаз скупую слезу.