Жан-Луи Кюртис - Парадный этаж

Бернар отметил также, что радикализм его дочери был догматическим и надменным, как всякий фидеизм. Это был радикализм открыто манихейский: уж слишком четко бросалось в глаза деление представителей рода человеческого на хороших и плохих. Хорошими были те, кто думал, как Франсина. Плохими — те, кто думал не так, как она. И эти последние были не просто заблудшими, а неисправимо испорченными, над которыми тяготела тень первородного греха. Если они в конце концов отрекутся от своих заблуждений, у них, возможно, появится надежда на спасение. Но если они будут упорствовать во Зле, никакая кара не будет для этих отщепенцев достаточно суровой. И Франсина уже клеймила их позорным клеймом: «мер-р-завцы!» Когда она непререкаемым тоном, с отвращением встряхивая головой, говорила о ком-нибудь: «Это мерзавец!», шкура несчастного уже не ценилась ни во что. Отлученному оставалось выбирать лишь между позорным столбом и исправительной колонией. И правда, Франсине была присуща весьма тревожащая склонность к инквизиторству. Она действовала методом запугивания, а так как она была высокая, плотная, большая, монументальная, горластая, непоколебимо уверенная в себе, окруженная ореолом того авторитета, пусть крошечного, но дарованного ей ее положением радиозвезды, то она наводила страх на многих людей, встречавшихся с нею в столовых и гостиных улицы Корделье.

На заводе Бернар часто беседовал со старым мастером, который работал в фирме уже более тридцати лет; его звали мсье Эмиль. Профсоюзный делегат, секретарь профсоюзного комитета завода, человек этот был одним из самых влиятельных на предприятии. Его авторитет был безграничен. Мсье Эмиля побаивались все члены семьи Сарлье, кроме Бернара, который всегда любил его, сам не зная почему, возможно потому, что мсье Эмиль, талантливый самородок, излагавший свои мысли со старомодной безупречностью и выразительностью, как человек, знающий цену хорошему языку, мсье Эмиль представлялся ему эталоном старого француза, неким образом средневековья, сохранившимся — подумать только! — до наших дней, редким экземпляром, тем более ценным, что он, конечно же, не переживет нашей эпохи: скоро такие, как он, совсем переведутся… Бернар ценил его почти романтическую порядочность. Ему нравилось, что мсье Эмиль так красиво говорит и так хорошо держится, будучи в то же время их непримиримым противником, который, по выражению Леона, «не такой уж для нас подарочек». Бернар также чувствовал, что мсье Эмиль отвечает ему такой же симпатией, и ему это было более чем приятно — почти нечаянная радость.

Как-то Бернар решил пригласить мсье Эмиля вместе пообедать. Он боялся отказа, боялся, что старый профсоюзный активист не захочет подвергаться риску скомпрометировать себя, обедая с одним из хозяев. К его удивлению, мсье Эмиль принял приглашение. Они отправились в пригородный ресторанчик, выбор которого Бернар тщательно продумал: ни слишком роскошный, что было бы неуместно и отдавало дурным вкусом, ни чересчур плебейский, потому что он хотел оказать гостю честь, подчеркнуть свое уважение к нему. В ресторанчике все оказалось по-семейному мило, кухня была без претензий, но все блюда — безупречны, а вина — превосходные. Мсье Эмиль, похоже, оценил и обстановку, и стол. Бернар рассказал ему об Аргентине, о своей работе там, о проблемах, которые возникали у него при управлении поместьем, — он полагал, что какие-то конкретные вещи, имеющие отношение к той или иной профессиональной деятельности, могут заинтересовать старика. В середине обеда, размякнув от вкусной еды и горячительных напитков, они предались воспоминаниям о былых временах. Не впадая в интимность, к которой они не стремились и которая могла бы только отпугнуть их друг от друга, Бернар довольно много рассказывал о себе, чтобы мсье Эмиль понял, что он считает его не столько своим служащим, сколько сподвижником и другом.

— Все то время, что я знаю вас, меня не оставляет чувство, будто вы член нашей семьи. — Бернар не стал слишком глубоко разрабатывать эту жилу, иначе можно было бы подумать, что он ударился в давно скомпрометировавший себя патернализм: с человеком, обладающим таким тонким слухом и острым умом, как мсье Эмиль, нужно держаться очень осмотрительно… Он сдержанно намекнул на семейные «разногласия», которые в значительной степени послужили причиной его отъезда. — К тому же, — добавил он, — я не был вполне удовлетворен своей работой здесь. Что вы хотите, управление заводом меня не интересовало! Вы, наверное, и сами поняли это тогда. Меня тянуло к другой жизни, где я был бы один, независим… Я нуждался в просторе, в напряженном физическом труде… С этой точки зрения ферма в Аргентине была идеальным выбором.

Мсье Эмиль кивнул головой. Да, он прекрасно понимает. У него тоже случались периоды усталости, тоски.

— Бывают дни, когда сердце не лежит к работе.

Однообразное существование порою наводит тоску… Какой человек не попытался хотя бы раз коренным образом изменить свою жизнь?.. Бернар сказал, что, если бы ему было двадцать, лет, он пошел бы бродить по дорогам, как хиппи. Что ни говори, а нынешним молодым людям повезло, они могут вот так идти, куда взбредет в голову… Это одна из положительных сторон современной жизни. Бернар не без остроумия рассказал, в какое смятение он был повергнут в первые дни после возвращения во Францию. В наш век достаточно десяти лет, чтобы мир, в котором ты прожил большую часть своей жизни, стал неузнаваем.

— Возьмите, к примеру, моего сына Арно: я был ошеломлен, когда увидел его. И не только потому, что он постарел, это естественно, этого я ожидал, но ведь его вообще словно подменили! Вы его немного знаете, я полагаю? Впрочем, с дочерью, кажется, произошло то же самое. Она совершенно изменилась.

Мсье Эмиль улыбался с несколько загадочным видом. После небольшого колебания он сказал:

— Это последствия мая.

Бернар не сразу понял.

— Последствия мая? — переспросил он. — Вы хотите сказать, мая 1968 года?

— Да. Очень многие вдруг решительно переменили свои взгляды, свою жизнь в ту пору. Или вскоре после.

— Правда? Но почему же? Я плохо представляю себе, что это были за волнения, «революция», как их еще называют. За шесть тысяч километров от Франции, в деревенской глуши… Я и газеты-то читал не каждый день… Вы говорите, что многие тогда переменили свои взгляды?

— Признаться, да. И понимаете, прежде всего из чувства страха. Произошел в какой-то степени тот же феномен, что и в 1944 году, когда свирепствовала чистка: тогда все кричали, что они участвовали в Сопротивлении… Люди испугались. Всё, хотя бы немного отдававшее коллаборационизмом, пользовалось такой дурной славой…

— Это я прекрасно помню. Выходит, в 1968 году произошло нечто подобное?

— В общем, да… Молодежь почти вся продемонстрировала, что она думает, какие чувства испытывает к нашему современному обществу. Все буржуазное и консервативное они огульно заклеймили, включая даже свои собственные семьи. Многое вдруг оказалось весьма некрасивым и одновременно ужасно обветшалым. (Выбор этого немного вычурного слова вызвал у Бернара улыбку.) И потом молодежь проявила себя как сила, с которой надлежало считаться; она была и агрессивна, и в то же время жизнерадостна… Все это привело к тому, что многие испугались то ли оказаться отстраненными, то ли обойденными… Короче, люди были взбудоражены!.. И они прыгнули на ходу в поезд, все как один… Майская революция была отрадной в одном смысле — она многое заставила взлететь на воздух; но все-таки она не смешалась с нашим движением; рабочий класс принимал в ней участие не всерьез, а лишь из тактических соображений… Но на это классу буржуазии было наплевать. Я даже сказал бы, что втайне это их, скорее, устраивало. Вы понимаете?

Бернар прекрасно понимал.

— Дорогой Эмиль, — сказал он, — вы не можете себе представить, насколько интересным оказался для меня ваш анализ. Чтобы разобраться во всем, мне не хватало одного звена… Одного звена в цепи… И мне кажется, вы сейчас дали мне его. Послушайте, я надеюсь, мы можем говорить с полной откровенностью? Вы ведь знаете моих детей, не правда ли? Вы помните Арно, когда ему было семнадцать-восемнадцать лет? Прекрасно. Мне не надо рассказывать вам, на каком берегу он был в те годы. И вот вы видите его теперь: прежде всего, внешний вид… Затем его идеи. Интегрист, каким он был некогда, перешел к самому ярому модернизму. Он принимает участие в движении за обновление церкви или уж не знаю чего… Он был ультра. И вот — прямо-таки революционер. Вы не знаете, как он проявил себя в мае 1968 года? Вы можете быть со мной совершенно откровенны, не боясь обидеть. Все, что я хочу, — это понять.

— Когда у нас началось это брожение и студенты стали устраивать манифестации, насколько я помню, мсье Арно…

— Не называйте его «мсье Арно»! Достаточно просто Арно…