Ирвин Шоу - Матрос с «Бремена» (сборник рассказов)
Погруженные в глубокую печаль, не дававшую выхода слезам, братья пришли домой, и теперь их разделяла дистанция не в десять футов, как там, на поле, а в миллионы миль.
Не оглядываясь по сторонам, Эдди прямиком последовал к садовой беседке и сел на скамейку. Лоуренс, посмотрев ему вслед, направился в дом. Лицо у него, как и прежде, было бледное как полотно, сосредоточенное.
На скамейке, низко опустив голову к жирному чернозему, Эдди кусал пальцы, чтобы не расплакаться. Но слезы все равно потекли горькими ручейками вниз по щекам, падая на черную, мягкую землю, приютившую корни виноградника.
— Эдди!
Эдди, вздрогнув, выпрямился, смахивая слезы руками. Перед ним стоял Лоуренс, старательно натягивая на маленькие руки замшевые перчатки.
— Эдди, — он старался не замечать слезы брата, — пойдем со мной!
Тихо, без слов Эдди поднялся со скамейки. Но грызущая его душу печаль вызвала новые слезы, и они навернулись на его влажных глазах. Высморкавшись, он пошел за братом; быстро нагнал его, и теперь они шли рядом через то же клеверное поле, шагая так осторожно, что по пути даже не задевали красно-пурпурные цветки.
Эдди резко постучал в дверь дома фермера — постучал трижды, — и в этом твердом, уверенном стуке будто раздавались победные звуки поющей трубы.
Дверь открыл Натан.
— Чего нужно? — с подозрением спросил он.
— Некоторое время назад, — официальным тоном начал Эдди, — ты предложил моему брату драться. Теперь он готов к бою.
Натан окинул взглядом Лоуренса: тот стоял прямо перед ним, выпрямившись во весь рост, с высоко поднятой головой; детские губы плотно сжаты в узкую линию, на руках, сжатых в кулаки, надеты перчатки.
— У него был шанс, — произнес Натан равнодушно.
Эдди не давал ему захлопнуть перед ними дверь.
— Не забывай — ты вызвал его, — вежливо напомнил он Натану.
— Тогда и надо было драться! — упрямо стоял на своем Натан. — У него был шанс.
— Послушай, — чуть не умоляюще продолжал Эдди, — ты тогда хотел драться.
— Так то тогда. Дай мне закрыть дверь!
— Нет, так не пойдет! — закричал в отчаянии Эдди. — Ты вызывал его, ты!
На пороге появился отец — фермер; выглянул с ничего не понимающим видом.
— Что здесь происходит?
— Некоторое время назад, — затараторил Эдди, — этот парень предложил драться вот этому парню, и вот мы явились, чтобы принять его вызов.
— Ну, что скажешь? — Фермер сурово глянул на сына.
— У него был шанс, — снова, надувшись, проворчал Натан.
— Натан не хочет драться! — заявил фермер Эдди. — Убирайтесь отсюда!
Лоуренс сделал шаг к Натану, посмотрел ему прямо в глаза, проговорил:
— Трус!
Фермер пинком вытолкнул сына из дома.
— Иди, дерись! — приказал он.
— Можно уладить наши счеты в лесу, — предложил Лоуренс.
— Не оставь от него и мокрого места, Лэрри! — напутствовал брата Эдди, когда оба соперника направились в лес.
Шагали рядом, соблюдая вежливую дистанцию ярдов в пять. Эдди молча наблюдал, как они скрылись за ближними деревьями.
Фермер тяжело опустился на крыльцо, вытащил пачку сигарет, предложил закурить Эдди:
— Не хочешь?
Эдди, бросив быстрый взгляд на пачку, вдруг неожиданно для себя взял сигарету.
— Благодарю вас.
Фермер закурил, поднес спичку Эдди, потом молча растянулся во весь рост, прижавшись спиной к столбу. Эдди нервно слизывал с губ крошки табака из своей первой в жизни сигареты.
— Садись, — пригласил фермер, — кто знает, как долго пацаны будут драться.
— Благодарю вас. — Эдди сел на крыльцо.
Затягивался он довольно лихо, медленно выпуская дым, как заядлый курильщик, — видно, дремал в нем скрытый природный талант к этому.
Молча оба смотрели на лес через клеверное поле, — за деревьями скрывалось поле битвы. Верхушки их чуть раскачивались на ветру, густые, синеватые вечерние тени поползли от толстых стволов с коричневатой корой, вытягиваясь по земле. Соколенок лениво скользил над полем, делал виражи, повинуясь ветру. Фермер беззлобно глядел на птицу.
— Как-нибудь доберусь я до этого сукина сына, — пообещал он.
— Что вы сказали? — Эдди старался разговаривать, не выпуская изо рта сигареты.
— Да я об этом малыше, о соколенке. Ты из города, что ли?
— Да, из города.
— Нравится жить в городе?
— Да нет, не очень.
Фермер задумчиво попыхивал сигаретой.
— Может, когда-нибудь и я стану жить в городе. Какой смысл жить в наши дни в деревне?
— Уж и не знаю. Здесь, в деревне, тоже очень хорошо. Много интересного можно рассказать о сельской местности.
Фермер кивнул, раздумывая над его словами; загасил сигарету, предложил Эдди:
— Еще по одной?
— Нет, благодарю вас, я еще эту не докурил.
— Послушай, — вдруг сказал фермер, — как думаешь, твой брат навешает тумаков моему пацану?
— Вполне возможно, — невозмутимо ответил Эдди. — Он очень крепкий, мой брат. У него по дюжине боев что ни месяц. Каждый его соперник возвращается домой наложив от страха в штаны. Вот, — Эдди дал полную волю фантазии, — помню, однажды Лэрри побил трех пацанов, одного за другим, за каких-то полчаса. Расквасил им всем носы — можете себе представить? За какие-то тридцать минут! У него ужасный удар левой: раз, два — и бац! Всегда целит только в нюхалку.
— Ну, носу моего Натана он особого вреда не причинит! — засмеялся фермер. — Как его ни обрабатывай — хуже не станет.
— Мой брат, знаете, ужасно талантлив! — Эдди, испытывающего родственную гордость за воина, сражающегося в лесу, понесло. — На фортепиано играет; очень хороший пианист. Вот вы бы его послушали…
— Ну, с таким парнем, — признал фермер, — моему Натану не справиться!
Вдруг из мрака, из-под густой листвы деревьев, вынырнули две фигурки и побрели рядом по еще облитому солнцем клеверному полю. Эдди и фермер поднялись. Через несколько минут уставшие драчуны подошли — руки у них расслабленно болтались по бокам.
Эдди вначале посмотрел на Натана: изо рта сочится кровь, на лбу красуется большая шишка, одно ухо сильно покраснело… Эдди, довольный, улыбнулся, — выходит, Натан все же дрался. Не торопясь приблизился к Лоуренсу. Тот двинулся к нему навстречу с высоко поднятой головой, но досталось этой голове, как видно, немало: волосы взлохмачены, один глаз заплыл, нос разбит, и из него еще капает кровь, — Лоуренс то и дело подхватывет капли и слизывает языком; воротник рубашки оторван, шорты перепачканы глиной; на коленках царапины и ссадины. Но в зрячем глазу сияют искорки — честности и неукротимого духа.
— Ну, идем домой, Эдди? — спросил Лоуренс.
— Конечно! — Эдди похлопал брата по спине и, повернувшись, помахал на прощание фермеру: — Пока!
— Пока! — отозвался фермер. — Понадобится вам моя лодка — берите, не спрашивайте! Катайтесь на здоровье!
— Спасибо. — Эдди подождал, пока противники, с самыми серьезными лицами, обменивались долгим, дружеским рукопожатием.
— До свидания! — попрощался Лоуренс. — Это был хороший бой.
— Да, неплохой, — откликнулся Натан.
Братья пошли рядом, снова через клеверное поле, — теперь по нему пробегали длинные тени. Половину пути преодолели без единого слова — молчание равных, сильных людей, умеющих общаться на языке, что куда убедительнее слов. Тишину нарушало лишь позвякивание монет в кармане у Эдди — тридцать пять центов. Вдруг Эдди внезапно остановил рукой Лоуренса.
— Знаешь, давай пойдем по этой дороге. — И кивнул головой в правую сторону.
— Но домой — по этой, Эдди.
— Знаю. Пошли в город — купим себе мороженого с газировкой. Клубничного мороженого с газировкой.
Хозяин
Портняжная мастерская Гольдштейнов находилась в подвале их дома. Окна наполовину возвышались над тротуаром, и в любую погоду из них вырывалась тоненькая, шипящая струйка пара — это мистер Гольдштейн орудовал своим паровым гладильным прессом.
Гольдштейны были нашими домовладельцами. Миссис Гольдштейн, не жалея усилий, отчаянно возилась с бесчисленными закладными, банковскими займами и умела, по крайней мере визуально, сохранить видимость процветающего дома, хотя сама она, миссис Гольдштейн, не вложила в свою собственность ни цента. Квартплату всегда собирала с особой гордостью, свойственной крупному домовладельцу. Невысокого роста, черноволосая, с черными, жадными глазами и прямой, стройной фигурой, она с особой пунктуальностью собирала деньги у всех своих жильцов — десяти семей, проживающих в холодных, тесных квартирках. У нее был резкий, неприятно пронзительный голос, и, Боже, горе семье, которая не приготовила плату к третьему числу каждого месяца. Честила она их на чем свет стоит, произнося зажигательную, не чуждую ораторскому искусству обвинительную речь, которая громко раздавалась по всему дому, и позорила этих нерадивых жильцов до тех пор, покуда не получала от них причитающуюся ей плату.
