Борис Хазанов - Пока с безмолвной девой
И, словно под крутящимися стрелками часов, она неудержимо стареет: видны морщинки вокруг глаз, пергаментные веки, дрябловатая шея. Неуловимо и неуклонно её лицо тяжелеет, становится жёстче, день опять заволокся тучами, обещали дождь, говорит она, и зажигает люстру, но искусственный свет ещё безжалостней подчёркивает её годы. Но память, о, память ревнива и неподатлива. Память не терпит исправлений, дёржится за своё и отталкивает новые впечатления. Пройдёт немного времени, может быть, несколько часов, и этот новый образ поблёкнет. Останется, вступит снова в свои права та, какой она была на самом деле, какой была когда-то на фотографии, которую эти крысы нашли при обыске. И уже не припомнишь, о чём, собственно, шёл ненужный, прерывающийся разговор. Бесполезно было встречаться.
Я знаю, что ты предала меня. Не хочется ворошить прошлое, я тебя понимаю. Поверь, я на тебя не сержусь: любая поступила бы так на твоём месте. Тебе грозили, ты испугалась, а кто не пугался тогда до обморока, до патриотического восторга? Ты подписала то, что велели, но не подумай, что я пришёл об этом напомнить, дорогая, это не имеет значения. И я не сержусь на тебя за то, что ты сделала вид, будто всё позабыла, даже моё имя… а может, забыла на самом деле? Да, конечно, ты всё забыла. У тебя своя жизнь. Я увидел тебя и подумал, не чудо ли — всё вернулось. Но у тебя своя жизнь, и двух времён не бывает. Ты сидела напротив меня, резала торт, подносила к губам вино и думала, когда же он, наконец, уберётся. У тебя пергаментные веки, морщины и складки у рта, но они разгладились, не правда ли, когда я ушёл. Какое прошлое ты хотела прогнать? Окончила университет, тебя взяли в научный институт, более или менее престижный, более или менее бездельный. Муж, которого выбрала в толпе поклонников, их ведь в самом деле было немало, — пожили, разочаровались — развелись. Чего доброго, и во мне бы разочаровалась, если бы ничего не случилось, если бы каким-то образом ты согласилась выйти за меня. Но ничего и не случилось, не было ничего, забвение — условие молодости, а ты хочешь быть молодой; забыть прошлое, чтобы сохранить красоту бёдер, волнующую походку, этот всё ещё прелестный, полнеющий стан.
VИностранец шагает по набережной, сворачивает в переулок, он решил совершить это паломничество, как некогда отправлялись к святым на поклон, накануне опасного предприятия.
В вестибюле, напротив лотка с альбомами и открытками, он протягивает в окошечко деньги, один билет, будьте добры.
«Вы — турист?»
Он величественно кивнул.
«По-русски понимаете?»
«Думаю, что да», — сказал он.
Кассирша показывает на объявление: входной билет столько-то, для зарубежных гостей… ого, это уже что-то новое. Род пошлины на искусство. Иностранец усмехнулся недоброй усмешкой.
«Будьте добры, один билет».
«Вы по-русски понимаете?»
«Это не по-русски».
«А по каковски?» — спросила она саркастически.
«Гражданин, — сказал кто-то за спиной, — или платите, или отойдите».
Подошёл милиционер.
«Вот, требуют билет, а платить не желают».
Иностранец сказал:
«Во-первых, я не требую, а прошу. Во-вторых — почему же это я не желаю».
«Попрошу документы».
Турист шмыгнул носом:
«Я великолуцкий».
«Чего?»
«Из Великих Лук… город такой».
«Знаем, что город. Документы ваши попрошу предъявить».
«Документы?» — спросил турист. Этого ещё не хватало.
Человек в погонах ждал. Турист копался в боковом кармане. Заплатить кесарю кесарево — или вон отсюда; но какой-то бес вселился в него. «Знаете что…» — проговорил он. Сзади напомнили: «Гражданин! Или платите, или…» «О, непременно», — сказал турист. Они отошли в сторонку.
«Знаете что, — сказал приезжий, вынул свою атлантическую книжечку и вложил в неё кое-что. — Я вот тут подумал. Чем этой хрычовке платить, лучше уж подарю вам…»
Милиционер конвоирует гостя до входа.
«Это наш человек».
И он вступил в зал. Кое-что изменилось. Вернее, ничего не изменилось. Поблескивают рамы, и белый пасмурный день отсвечивает в стёклах, за которыми стоят беспощадные пронзительные глаза. Смолистые кудри Димитрия Солунского, крутолобый Николай Мирликийский, узкая, похожая на подростка Параскева Пятница, братья-мученики со скорбными лицами, бок о бок на неподвижно гарцующих тонкошеих конях, дальше, дальше… Наконец, он увидел издали трёх юношей. Ни на что больше он смотреть не хотел.
Странно, думал приезжий, иудеи должны были представлять себе эту историю совершенно иначе; и вообще речь шла о чём-то другом. В полуденный зной пришли три мужика в запылённой одежде. Гостей усадили в тени под деревом, хозяин хлопочет об угощении. «И будет сын у Сарры, жены твоей». А тут не мужи — ангелы. Они ничего не говорят, ничего не едят, они просто сидят и молчат, склонив головы в пышных причёсках, и угадывают мысли друг друга. В сущности, они трое — одна неизречённая мысль. Красота, гармония, покой. То, чего никогда не было и не будет на этой земле.
Не было ни малейшей охоты вступать в беседу с аккуратно причёсанным старцем, который остановился позади и спросил: «Это кто ж такие будут?»
Приезжий пожал плечами. Старик остался недоволен его ответом. «Какая ж это Троица. Троица — это отец-сын-святой дух. А это что?»
«Угу», — сказал приезжий, не отрывая глаз от иконы.
«А?»
«Вы совершенно правы».
«Я говорю: а это что?»
«Это? — спросил турист, просыпаясь. — Как вам сказать. Это беседа без слов: Я, Ты и Он. Это аллегория времени, слева прошлое, справа будущее. А посредине настоящее».
«А по-моему, — сказал старик, — это что-нибудь божественное».
«Вы правы. Тут изображена ветхозаветная Троица, три ангела пришли к Аврааму и Сарре. Их здесь не видно».
Он добавил:
«Это знаменитая икона».
«Знаю, что знаменитая. Так к кому, говоришь, пришли?»
Не дождавшись ответа, старик проговорил:
«Это что, евреи, что ль?»
К сожалению, сказал иностранец и отошёл побыть у окна. Аккуратный старичок покачал головой и побрёл прочь. Народу прибавилось. Вокруг теснились экскурсанты. Он стоял у окна. Ещё одна группа вступила в зал.
«The prophet Elija with scenes from his life!»[11]
VIТаксист, почуявший хороший калым, везёт его за город, в Николо-Ленинское или как оно там называется, — не доезжая Пахры, свернуть на дорогу без указателя, место таинственное и знаменитое. В лесу, где ещё недавно собирали грибы почётные инвалиды социализма, стоят заборы, висят видеокамеры, сверкают башенки вилл, кукольное средневековье, дворцы-мутанты, третьеразрядный модерн. Выяснение личности перед воротами из чугуна и жести, всё на удивление просто и быстро, старая дружба не ржавеет! Такси разворачивается и катит прочь, гость вступает на территорию, ведомый мордатым телохранителем, радушный хозяин встречает в просторном холле.
Хозяин свеж, бодр, улыбчив, по-видимому, не испытывает смущения, что, впрочем, было бы странно в этих хоромах. Лицо Серёжи с раздавшейся нижней половиной стало прямоугольным, кожа бронзовой, он не постарел, пожалуй, даже помолодел зрелой, законсервированной молодостью. Время течёт по-разному на разных планетах, и как бы даже в разные стороны. Что-то мешающее есть в этой встрече, надо признать, — какой-то песок на зубах, но в конце концов это не удивительно, после стольких лет. Хотели было обняться.
«Сколько времени ты уже здесь?.. — За этим следует ритуальный вопрос: — Жрать хочешь?»
И распахиваются половинки дверей, и катится стол-тележка с бутылками необыкновенных фасонов, мажордом с физиономией, по которой проехалась скалка для раскатывания теста, расставляет яства. «Фуршетик», — говорит хозяин. Друзья сидят за овальным столом на неудобных стильных стульях с круглыми спинками; слабый взмах ладонью — так отмахиваются от насекомых, — и человек с плоским лицом исчез. Ручной телефон промурлыкал первые такты каватины Фигаро. Комната представляла собой гибрид музея с деловым кабинетом, пахли розы, тонкий, гнилостно-сладковатый запах, словно где-то в подвале разлагался труп. Хозяин тряс металлическим патроном, в котором брякали кубики льда.
«Алло», — сказал он брезгливо.
Некоторое время он слушал шепчущую, бормочущую трубку.
«Короче».
Трубка шелестела, волновалась.
«Я сказал: нет. Пусть заткнётся».
Он разлил по фужерам бледно-янтарный напиток.
«Ты давай, приступай, не жди…»
«Мы тогда таких питий не пили», — заметил гость.
«Уж это точно, — улыбнулся хозяин. — Нравится?»
«Неплохо».
«Мой рецепт. Ты давай. Не стесняйся. Надолго к нам?»
«Ещё денька два-три».
«По делам или так?»
«Какие у меня дела. Да, — проговорил гость, — тут много перемен. Хотя бы уже то, что я могу приехать…»
