Дмитрий Каралис - Чикагский блюз
По берегу выгуливали собак, бегали дети, и на плоской глади серого залива сидели чайки. Вдали, чуть ли не у горизонта, пытался купаться какой-то пьяный. Он ложился в мелкую воду, поднимал голову к небесам и вопил, как пароход: «У-у!» Ему было хорошо, на него показывали пальцем, и чувствовалось, что человек давно не отдыхал столь насыщенно.
Михаил Иванович разложил выпивку и закуску на капоте моей машины, налил коньячку и, хмыкнув, выпил за Поднебесную, где он провел лучшие годы своей жизни. Затем, напомнив себе, что между первой и второй перемычка должна быть небольшой, он выпил за мою картину и ее достойную продажу.
– Ну-ка, дай еще взгляну, – закурив, попросил писатель и, когда я открыл багажник, уверенно поправил себя: – Я ошибся – шестьдесят! Не меньше шестидесяти тысяч баксов! Особенно вот этот сюжет хорош! – Он показал в правый нижний угол, где жасминнолицый китаец в ультрамариновом халате смотрел на бегущую собаку, а над его головой вился в розовом облачке образ этой собаки. В другом углу картины китаянка в красном платье смотрела на мышку, и над ее головой, как это бывает в комиксах, когда хотят показать, о чем мечтает или думает герой, тоже витала мышка, которую она наблюдала.
– Что-то мне не верится, – сказал я, имея в виду стоимость.
– Ты хочешь сказать, она стоит больше? – Михаил Иванович наладился выпить, вспомнив, что не вовремя выпитая третья – это напрочь загубленные первая и вторая.
– Я хочу сказать, что сумма мне кажется фантастической. – На самом деле она уже не казалась таковой, но мне хотелось, чтобы Михаил Иванович поубеждал меня в ценности картины. – Ведь если вдуматься – ничего особенного. Бумага, разноцветная тушь…
– Где-то я недавно видел подобную технику, – сморщившись от выпитого и вскинув указательный палец, стал вспоминать Михаил Иванович и вспомнил: – В Музее антропологии и этнографии! Точно! – Палец уперся мне в живот. – Поедешь туда завтра, скажешь, что от меня, и тебе подтвердят. Запомни: Музей этнографии, там, где Кунсткамера.
– Я лучше запишу.
– Надо отлить, – отошел чуть в сторону от машины Михаил Иванович.
– Люди ходят…
– Я старый больной человек, – сказал Михаил Иванович, – меня на Даманском в почку ранили, мне можно. – Он пошарил в штанах и пустил струю, которой можно было бы свалить трехмесячного теленка. – Сейчас тебе расскажу, как был спецкором «Литературки» на Даманском и крыл в мегафон китайцев русским матом. Самое удивительное – они отвечали тем же!
Михаил Иванович угомонился только под вечер, когда было выпито все, кроме припасенного на утро пива. Я отвез его домой и помог отпереть дверь. В прихожей висели портреты Мао Цзэдуна, Че Гевары и Хо Ши Мина. Михаил Иванович дал мне телефон директора музея и несколько актуальных советов, как следует ублажать китаянок, бирманок и индианок. Про высокочтимых им камбоджиек он умолчал.
Михаил Иванович поставил пиво в холодильник и рухнул спать. Я с колотящимся в горле сердцем помчался к машине. Шестьдесят тысяч долларов так и крутились в моей голове.
Я доехал до дома и позвонил Насте в Зеленогорск.
– Ты стоишь? Немедленно сядь!
Подготовив жену, я назвал сумму, в которую оценили картину.
– Сколько?! – охнула Настя. – Не может быть!
Я сказал, что может, и рассказал все в подробностях.
– Так ты сегодня не приедешь?
– Нет. Завтра буду звонить этому дядечке в музей и, если договорюсь, повезу ему картину.
Настя помолчала, вздохнула, и я догадался, что сейчас, когда картина увезена, ей стало по-настоящему жалко добродушных китайцев на смуглой рисовой бумаге.
Мне почему-то тоже…
5
Директор музея надел очки и подошел к стоящей на стуле картине. На другом стуле комом лежали мое синее солдатское одеяло и тесемки. За окном величаво текла Нева и нестерпимо сверкала адмиралтейская игла.
– Прекрасно, прекрасно, – похвалил он, разглядывая картину. – Хороший экземпляр! Почти как наш! Вы давно не были в нашем музее?
– Лет тридцать не был, – признался я, – со школьной поры.
– Ну что же! – Директор уселся за могучий письменный стол, уставленный статуэтками, и взглянул поверх очков. – У нас сегодня выходной, но если хотите, вас проводят и покажут нечто подобное.
– Подобное моей картине?
– Да.
– Скажите… – замялся я, – а правда, что она стоит шестьдесят тысяч долларов? – Мне почему-то не хотелось идти смотреть подобную картину.
– Кто вам это сказал?
– Михаил Иванович.
– А вы давно знакомы с Михаилом Ивановичем? – Директор по-свойски усмехнулся.
– Не очень.
– Мы знакомы двадцать лет, и я никогда не знаю, что он отчебучит.
– Ясно, – сказал я. – Ну хотя бы приблизительно!
– Молодой человек, ваша картина бесценна, как всякое произведение искусства. Уберите ее, и мир изменится в худшую сторону. Я историк, искусствовед, ученый, наконец, а не оценщик из комиссионного магазина… Забирайте ее и везите домой. Михал Иванычу привет! Если решитесь ее продать, покажите, как минимум, троим. Но мы точно не купим.
Он вновь вышел из-за стола и помог укутать китайцев в одеяло и скрепить его тесемочками.
– А что здесь изображено? – спросил я на прощание.
– Подготовка к свадьбе в домах жениха и невесты.
– А Михаил Иванович сказал…
– Он вам про индианок и таиландок не рассказывал? – перебил меня директор, явно тяготясь дальнейшим разговором, но старательно делая вид, что никогда не видел более приятного собеседника, чем я. – И как надо начинать церемонию их обольщения?.. – Он поклонился.
Интеллигентный человек, сразу видно.
6
Художественный салон на Наличной я знал хорошо: мы с Настей частенько заходили в него, посмотреть на картины, старые вещи и мебель из карельской березы и красного дерева. Это был своего рода музей городского быта с постоянно меняющейся экспозицией. Старинные лорнеты с перламутровыми ручками, веера, чернильные приборы с бронзовыми крышками, брошки и диадемы, чугунные всадники и собаки – все это успокаивало душу и вместе с тем навевало щемящее чувство мимолетности жизни. Еще вчера я видел эти вещи в любой ленинградской квартире, а сегодня они – антиквариат, частица прошлого, как и наша картина, подаренная бабушкой своей внучке.
По телефону мне объяснили, что при салоне дежурит консультант, который в случае особой художественной ценности картины порекомендует ее для закупочной комиссии Эрмитажа или Русского музея. Это мне подходило – разговаривать с перекупщиками антиквариата, крутившимися вокруг любой ленинградской скупки или художественного салона, совсем не хотелось.
Они стали доставать меня еще на улице, как только я извлек свой сверток из багажника автомобиля.
Я пошел торопливо ко входу. Одеяло слегка съехало и обнажило выпуклую коричневую рамку.
– Это Западная Европа? – успел спросить меня настырный очкарик с бородкой, но я уже открыл дверь.
В просторной комнате за тремя письменными столами три женщины пили чай.
– Подождите, пожалуйста, в коридоре, – попросила сидевшая ближе всех к двери и икнула. – Господи, что это такое… Кто-то вспоминает.
С картиной под мышкой я развернулся и вышел в полутемный коридорчик с клубными стульями.
– Это Западная Европа? – тихо повторил очкарик, с шелухой тыквенных семечек в бороде.
– Китай! – сказал я.
– Но рамка-то европейская, – настаивал очкарик, скорее всего, дилетант и новичок. – Да вы развяжите, не бойтесь – здесь все свои.
Еще два мужичка холеного вида с сопением втиснулись в коридор и выставили на меня глаза и животы.
– Мы же хорошие деньги можем дать!
Я вспомнил наказ директора музея: показать, как минимум, троим. Ну ладно, пусть посмотрят…
Я снял одеяло и поставил картину на подлокотники кресел. Сам сел рядом, придерживая раму и с любопытством наблюдая за перекупщиками.
Несколько секунд они молча смотрели на моих китайцев, затем очкарик, словно он имел дело не с картиной, а с пиджаком, попросил:
– А сзади можно посмотреть?
– Сзади? А что вы сзади увидите?
– Мне только взглянуть! – Он наложил пальцы на верх рамы, и я пожал плечами:
– Смотрите. Только осторожно!
– Да-да-да, – сказал пузан, не спуская глаз с картины, а второй добавил:
– Вот именно!
Они повернули картину изображением к стене и так, словно живопись принято осматривать с обратной стороны, уставились на задник. Очкарик нетерпеливо потеребил гвоздик, торчавший из рамы и прижимавший толстый лист картона.
– А вы никогда ее не вскрывали? – взглянул он на меня.
– Зачем? – пожал я плечами.
– Интереса ради. Мне кажется, под подложкой, – он быстро наклонил картину к себе и взглянул на нее с лицевой стороны, – хранится либо полотно, либо гравюра. Посмотрим?
– Да-да, – в один голос сказали толстяки. – Нам тоже кажется.
