Дорис Дёрри - Синее платье
«А ведь я могла бы бесследно исчезнуть, пропасть без вести, – думает Бабетта. – В газетах так и написали бы: двое немцев не вернулись с праздника всех усопших, канули в вечность, исчезли навсегда: Бабетта Шредер и Флориан Вебер».
Молодая американка с ребенком на руках присаживается рядом с ней на скамью. Мальчик держит в руке красный воздушный шар и рассматривает его снизу вверх – красный круг на синем фоне неба. Загляделся, разжал кулачок, и шарик был таков: «Счастливо оставаться, вы там внизу, дурачки! Вас сила притяжения навсегда прилепила к земле, как сосиску к булке. Пока, свиньи вы мои несчастные, чао!» Бабетта и малыш провожают глазами шарик, он летит все дальше, все веселее. Немного подумав, мальчик истошно кричит. Бабетта молча покупает ему новый шар.
Мать по-английски благодарит и тут же, хотя ее и не спрашивали, рассказывает свою историю. Два года назад, во время свадебного путешествия в Акапулько, ее муж скончался от инфаркта, хотя ему не было еще и тридцати. Вдова добилась от мексиканских чиновников, чтобы ей позволили взять у покойного сперму. Результат сидел теперь у матери на коленях, равнодушно взирал на Бабетту и пускал слюни, нимало не интересуясь новым шариком.
Бабетта прощается и уходит.
«Как же надоели мне все эти истории, – думает она. – Не хочу их больше слышать. Все – прощайте навсегда! И новых мне не надо. С этого момента у меня нет больше прошлого!»
На подушке она находит записку: Le esta buscando un seсor de Alemania. «Вас ищет господин из Германии». Флориан вернулся.
Бабетта стучит к нему в комнату, он не отвечает. Через просвет жалюзи она видит: он лежит на кровати. Как чернильное пятно на белой простыне. Да он в моем синем платье, догадывается она. Вот это да! Стащил у нее синее платье, напялил и лежит! Голые икры торчат из-под юбки, лежит на спине как… О господи! В страхе она дергает ручку двери. Не дай бог! Он ведь так и хотел, именно здесь и собирался! Неужели сделал, что задумал? Смог! Да еще в ее синем платье! Ах, до чего возвышенно, какая патетика!
Она так и видит: мексиканские врачи прибывают в карете «скорой помощи», взламывают дверь. Опять, опять у нее тоскливо ноет грудь, опять эта боль тянет изнутри.
Тут синее платье шевелится и встает. Это совсем и не Флориан. Это какой-то молоденький симпатичный мексиканец. Он протирает глаза и пялится на Бабетту. Она отскакивает от двери. Да что ж это такое, а? Что Флориан себе позволяет? Что ему взбрело в голову? Почему он так с ней поступает? От ярости у нее брызнули слезы из глаз. Да чем она в конце концов провинилась, что от нее все сбегают?
Бесцельно бродит она по улицам города, откусывая кусочки сладкой ваты, в толпе гуляющих перед большим кладбищем «Пантеон Хенераль». Вкус ваты напоминает ей детство, ее горькие слезы в электрическом автомобильчике Луна-парка, страх в покачивающейся на воде лодке и в «пещере ужасов». Смеркается, небо наливается багровым цветом, будто хочет сгореть дотла, пока черным занавесом не упадет на землю ночная тьма.
В одном из переулков она сталкивается с шествием ряженых детей. Здесь и Дарт Вадер, и Фредди Крюгер, и парочка диких чудищ с кровоточащими ужасающими ранами, и, конечно, Смерть, облаченная в белую простыню и маску с жутким оскалом. Смерть надвигается прямо на Бабетту, а когда та пытается пройти мимо, подхватывает ее под локоть и увлекает за собой.
Шествие с оркестром во главе перетекает из улицы в улицу и останавливается наконец перед открытым гаражом, где уже сооружен семиярусный алтарь. Молодой человек в сутане читает детям отрывок из маленькой книжки: что означает этот алтарь, как его строят. И задает в конце концов вопрос:
– Что символизируют во всей этой истории бархатцы, cempasuchil?
– Души умерших и солнце, – дружным хором отвечают монстры.
– А благовония?
– Общение с Богом, – бормочет Фредди Крюгер.
Молодой священник удовлетворенно кивает, оркестр снова играет, каждый получает кусочек сладкого «хлеба смерти», Бабетте тоже достается, и шествие отправляется дальше.
Смерть не отходит от нее ни на шаг. Она на голову ниже Бабетты, приземистей, коренастей. Кажется, под простыней прячется мальчик лет пятнадцати.
Он крепко держит Бабетту за локоть, и она послушно шагает рядом с ним. Дома становятся все беднее, улицы все темнее, у них уже даже нет названия. В одиночку Бабетта никогда в жизни не отправилась бы в такой квартал, но в толпе монстров с самой Смертью под руку она ощущает себя в безопасности. Она улыбается своему спутнику, тот обнимает ее за талию, произносит по-английски: «Я люблю тебя» и нагло ухмыляется костлявой физиономией.
Чудовища смеются. Оркестр играет быструю музыку мариачи. Монстры раскачиваются в такт, Смерть приглашает Бабетту на танец.
Она принимает приглашение, а сердце у нее колотится, как сумасшедшее. Дети аплодируют: Смерть танцует с белокурой чужестранкой. Темп ускоряется, и вот уже все пускаются в пляс в тусклом свете уличного фонаря. Смерть кружит Бабетту, слегка покачивая бедрами в такт музыке. А может, это все-таки женщина? Трудно понять, хотя в танце они вплотную прижимаются друг к другу. Бабетта боится наступить Смерти на ногу. Подумать только, а ведь раньше Фриц с таким трудом уговаривал ее потанцевать. Она редко соглашалась, потому что казалась себе слишком неуклюжей. А он так хорошо танцевал, чувствовал себя совершенно в своей стихии, и всякая стеснительность слетала с него напрочь.
– Эй, Фриц. Ты только посмотри на меня, – шепчет она.
– Ну, слава богу, наконец-то, – отвечает он.
И она слышит, как он смеется.
– Хорошо тебе?
– Да, – откликается он, – недурно. Вообще, мертвым быть совсем неплохо. Все эти мерзкие ощущения и переживания больше не мучают.
Танец кончается, Смерть кланяется своей даме, но дети требуют: «Еще! Еще!», и снова гремит музыка, еще более дикая, чем прежде. Смерть дергает Бабетту за руку и увлекает в самую гущу танцующих, Бабетта двигается все быстрее, быстрее, тело ее растворяется в музыке, становится текучим и невесомым, словно отделяется от нее. Она больше не контролирует себя, не смотрит себе на ноги, она забывает о себе и полностью отдается танцу. Откидывает голову назад и кружится, кружится, кружится, пока свет фонаря не превращается в сверкающий шар, как на дискотеке. Там, за пределами светлого круга, властвует тьма, глубокая, тоскливая, а здесь, в свете фонаря, посреди улицы, жизнь сладка и остра, как шоколадный крем моле.
Бабетте хочется танцевать и танцевать бесконечно, пока не вздуются волдыри на ногах, пока кости не начнут вылетать из суставов.
На рассвете монстры расходятся по домам. Маленькие детские лапки жмут ей на прощание руку, а Смерть протягивает свой номер телефона.
– Call me7, – и он прыскает со смеху.
– Don't call us, we'll call you8, – шутит Бабетта, и Смерть хохочет во весь рот.
– Adiys, muerte9, – прощается Бабетта, обнимая Смерть и чмокая ее в резиновый лоб.
– Adiys10, – откликается Смерть.
Спотыкаясь, бредет Бабетта домой, в пансион. Тишина. Попугай спит, накрытый платком. Еле волоча отяжелевшие, усталые ноги, она поднимается по лестнице, входит в свою комнату. На ее кровати лежит Томас.
Не веря своим глазам, она подходит к нему на цыпочках, дотрагивается осторожно до его рубашки, проводит кончиками пальцев по его коже. Сантиметр за сантиметром ее пальцы двигаются по его телу, ничего не пропуская, пока она не убеждается, что это и вправду он.
Он открывает глаза.
– Hola, chica11, – говорит он. – Прости. Не мог приехать раньше, дежурил в больнице.
– Но теперь ты ведь здесь, – шепчет она, – теперь-то ты приехал.
* * *
Скелеты из витрин убирают, город впадает в летаргию, будто вымирает. Теперь он действительно кажется мертвым. Я заботливо упаковала гипсовые скелеты в газету, а сахарный череп с именем Томаса положила сверху. Он получит его дома, в Германии, однажды летним вечером, когда взревут на улицах Швабинга мотоциклы и люди распахнут окна, чтобы выветрить застоявшиеся в доме зимние ссоры.
Я прощаюсь с Флорианом. Он остается здесь, хочет окончательно разобраться в себе. Последний раз гуляем мы по центральной площади, вдыхая смешанный запах гуталина и гардений.
Дети скачут в куче песка, очертания песчаного черепа пропадают. В одном из ларьков мы покупаем кулек жареной саранчи, chapulinas.
– Ну, давай, – подбадривает меня Флориан, – кто съест хоть одну, вернется в Оахаку снова.
А хочу ли я этого?
У саранчи отвратный прогорклый вкус, она премерзко хрустит на зубах, и каждая ее жалкая лапка чувствуется на языке, а потом в горле. Флориану она вообще в горло не полезла, он ее просто выплевывает: «Я и так уже здесь».
Мы забираемся на низенькую стену рядом с церковью. Я разглядываю мои задубевшие ноги, совсем коричневые стали от солнца, даже не верится, что это мои ноги.
