Нэнси Хьюстон - Печать ангела
Саффи гнетет, душит, сковывает все вокруг – такое… почти нереальное. Ей кажется, достаточно малости – дунет ветер, попадет пылинка в глаз, кто-то наступит кому-то на ногу, – и все всё поймут и разойдутся в разные стороны, бранясь, цедя ругательства и сплевывая на землю. Ненависть, ненависть и отчаяние… Ее тело мало-помалу захлестывает волна расплавленного свинца, да, опять ее сковал все тот же Blei, не шевельнуть ни рукой, ни ногой, и вальсы Штрауса через пень колоду, и женщины шерочка с машерочкой, а она опять мертва, и ничего из ее новой жизни нет и не было, ни Парижа, ни лета, ни Рафаэля, ни Андраша, ни Эмиля…
Чувствует ли Эмиль, что мать его мертва, понимает ли, почему так медленно, судорожно сжимаются ее пальцы на его плечах?
Пошатнувшись от нереальности, она хватается за руку Андраша, а тот, неверно истолковав ее движение, отводит Эмиля к стулу на террасе, поворачивается к своей спутнице, заключает ее в объятия и кружит в вальсе, это выходит у него так естественно, так романтично, время от времени он обдувает ее лоб, чтобы не было так жарко, – ах! спасибо Андрашу, еще раз ему спасибо, жуть небытия отпускает: движение вновь становится движением, а не прикинувшейся неподвижностью, застывшие руки и ноги слушаются, следуя простенькой мелодии вальса, оркестр играет, ум-па-па, ум-па-па, мгновения оживают и возвращаются на свои места в действительность, события несутся вскачь и вприпрыжку, сообщая: мы непременно произойдем и ничто нас не остановит, кружатся пары, льется музыка, раз-два-три, раз-два-три, звучат три такта, безмятежно и без перебоев… О! Когда руки Андраша обнимают ее талию, она, Саффи, могла бы вальсировать до скончания века!
Танец кончается, и она, вся мокрая, с блестящими глазами, падает на стул рядом с Эмилем. Андраш заказывает напитки – пиво, лимонад, яблочный сок, гуляем! – и они сидят до сумерек, глядя на музыкантов и на танцующих.
– Почему они все танцуют? – спрашивает Эмиль.
– Празднуют Революцию, – отвечает Андраш.
– А что такое ри… люция?
– Это когда людям отрубают головы, – говорит Саффи.
– А почему они танцуют, если им отрубают головы?
* * *На следующее утро на Елисейских Полях генерал де Голль принимает с размахом организованный военный парад. От пятисот самолетов (в их числе новейшие реактивные “Мистэр”, “Супер-Сабр” и “Вотур”) стоит оглушительный гром. Прибывшие из Алжира парашютисты в красных беретах и смуглые харки, военнослужащие-алжирцы, в камуфляже маршируют под восторженный рев толпы.
Тем же летом 1960 года в Париже, Лионе и Дижоне с согласия де Голля будут гильотинированы восемь алжирцев – членов ФНО.
* * *Саффи проводит весь август на вилле в Сен-Тропе. Она играет в воде с Эмилем. Визжит и хохочет, когда он брызгается. Часами помогает ему лепить башенки песочных замков… Она не возвращается в детство, нет – это и есть ее детство, впервые сейчас ей открывается его беззаботность, его игры. Спит она тоже как дитя и видит во сне Андраша почти каждую ночь. Рафаэль всю неделю работает в Ницце, а на уик-энд мчится к семье. Он радуется, видя Саффи загорелой и сияющей.
– Ты расцвела, – говорит он ей.
А как же может быть иначе?
Ей хорошо, и так продолжается до осени.
* * *Но в конце ноября возвращается бессонница, а с ней сонм призраков. И однажды в мастерской Андраша ей становится совсем худо.
Не в состоянии читать, она уходит за красное покрывало и ложится на диван. Прикрывает глаза рукой. Андраш, усадив Эмиля за верстак наклеивать на картонку кусочки пробки, идет к ней.
Он кладет голову Саффи к себе на колени – и, как тогда, в день печати ангела, изучает ее лицо своими мозолистыми и ловкими пальцами.
– А это что такое? – спрашивает он, касаясь двух морщинок, залегших от тяжелых мыслей между бровей Саффи.
– А это, – говорит Саффи, – это память об отце.
Слова вырвались сами собой. Как она могла это сказать? Теперь придется объяснять. Андраш ждет. И она лепечет первое, что приходит на ум:
– Мой отец работал в войну у Байера, поэтому, когда у меня болит голова, я всегда вспоминаю его.
Андраш чувствует: она лжет. У него на эти вещи какое-то шестое чувство. Он не знает где, в какой части фразы притаилась свернувшаяся змея, знает только, что в эту минуту он удаляется от Саффи со скоростью падающего метеорита. Ему совсем не хочется ее расспрашивать.
– У Байера? – повторяет он без всякого выражения, почему-то выхватив из фразы именно фамилию.
– Да, да… знаешь, в Леверкузене, большой химический завод… Он занимался… как это… анестезия?.. чтобы убивать боль… вот, и один друг устроил его к Байеру, чтобы ему не идти в армию. То есть я хочу сказать, он был в армии, но служил там, его не отправили на восточный фронт, из-за глухого уха.
Саффи уходит от ответа, уходит. Это бегство. Андраш больше не слышит ее, он слышит только звук убегающих шагов.
– … И поэтому в сорок пятом мы не могли уехать. Понимаешь? С каждым днем русские все ближе, и все уходят, тысячи… как это… Fluchtlinge, люди, которые бегут, в холоде, в снегу, кто на поезде, кто в санях, кто пешком, без ничего, голодные, дети и старики падают и умирают на дороге, лошади падают и умирают, женщины рожают прямо на снегу, на глазах у детей, люди тащатся отсюда туда и оттуда сюда. – Андраш знает все это, знает, и Саффи знает, что он знает, зачем же она ему рассказывает? – Но мы должны оставаться в нашем доме, потому что отец жив, он вернется, а если мы уедем, как он нас найдет? Вот и мы остались и ждали, а потом наконец… в сентябре он вернулся.
Стиснув зубы, Андраш выходит. Немного погодя он возвращается, приносит травяной чай с медом.
– Отдыхай, – говорит он. – Солнце вышло, я пойду прогуляюсь с Эмилем. Мы сходим к Сене, поиграем на песочной горке. Спи, Саффи.
Они бегут по набережной, держась за руки, один – большой, светловолосый, другой – маленький, в черных кудряшках; потом Андраш сажает Эмиля на плечи, бежит с ним вприпрыжку, мурлыча себе под нос, сочиняет песенку:
Папа мой –
буржуй большой.
Бабки-деды – мироеды,
Мне таких не надо!
– Дайте шоколада! – подхватывает Эмиль, звонко хохоча, и они вместе поют с начала. А ребенку ведь нет еще и трех лет.
Папа мой? Буржуй пребольшой!
Бабки-деды? Богачи и мироеды!
Мне таких не надо! Дайте шоколада!
Взрослый и маленький придумывают все новые варианты, карабкаясь на песочную горку и съезжая вниз на сложенных картонных ящиках.
Позже, когда они с Саффи идут домой, Эмиль повторяет песенку. Саффи не знает, возмущаться ей или смеяться, хихикает, закрывая ладошкой рот. Она наказывает сыну никогда, ни за что, ни в коем случае не петь этого дома при отце. И на ходу крепко прижимает мальчика к себе.
* * *– Иди сюда, мой хороший…
Эмиль теперь сам, хоть и помогая себе руками, взбирается по ступенькам на мост Искусств.
– Посмотри-ка…
Саффи достает из сумки плюшевую лапку.
– Давай посмотрим, поплывет она или потонет!
– Давай! – соглашается малыш.
– Ты бросишь или я?
– Я!
– Договорились, бросай!
Лапка летит вниз, без брызг уходит в зеленую, маслянистую воду Сены, всплывает.
– Плывет! Плывет, мама!
– Скажем лапке “до свидания”?
– Дидань, апка! Дидань!
– Счастливого пути!
– Сисли ути!
XIV
В декабре 1960-го де Голль отправляется в поездку по Алжиру, ожидая, что она станет триумфальной: ведь он обещал французскому народу референдум по алжирскому вопросу в следующем месяце. Но повсюду, где бы он ни появился, разъяренные “черноногие”<Так во Франции пренебрежительно называли французов, живших в Алжире до провозглашения независимости. > встречают его демонстрациями протеста, а в столице солдаты сгоряча открывают огонь по толпе: сто убитых и пять с половиной тысяч раненых. Раздосадованный президент вынужден сократить визит.
Решительно, дела принимают скверный оборот. Положение еще осложнится, прежде чем его удастся улучшить, после чего оно ухудшится вновь, ну и так далее.
* * *Сицилийскому Принцу исполнилось три года.
Саффи и Андраш решили наконец, что мальчик уже слишком большой, чтобы можно было предаваться любовным утехам в его присутствии, даже если он их только слышит. Теперь, когда мама с Апукой заняты за красным покрывалом, Эмиль уходит играть во двор. В доме у него столько друзей, что он никогда не остается надолго один.
Но однажды оказывается, что есть у него и недруги. Субботним утром, когда он помогает мадам Блюменталь одолеть с сумками сто девятнадцать ступенек, сзади вдруг топот, толкотня – это подростки в кипах, верно, только что из синагоги, бегом поднимаются следом за ними. Обгоняя их, они шипят Эмилю в ухо: “Бош, немчура, немецкое отродье, нацист, ублюдок, шлюхин сын…”
