Пер Энквист - Книга о Бланш и Мари

Шарко был пионером в области неврологических заболеваний, значение его исследований, посвященных рассеянному склерозу и невральной атрофии проводящих нервных волокон конечностей, «крыс под кожей», также именуемой Charcot’s disease, трудно переоценить. В своей речи в защиту Бланш делает отступления. Он питал отвращение к англичанам из-за охоты на лис. Ему были отвратительны все формы издевательства над животными, к чему он причислял любую охоту.

Я спросила, почему. Он полагал, что животных, поскольку им не требуется заслуживать любовь, или хотя бы в силу их беззащитности, следует окружать любовью какого-то религиозного порядка. Он употребил слово «agape»[37].

Тогда она спросила: а как же я? Он ответил, чуть ли не сердито: неужели ты не понимаешь!!!

Однажды он рассказал работавшему у него в течение года секретарем молодому австрийцу по имени Зигмунд Фрейд о том, как произошло открытие рассеянного склероза.

Шарко случайно познакомился со служанкой, которая страдала странной формой конвульсий, делавших ее крайне неуклюжей, и поэтому она лишилась работы. Он нанял служанку к себе в дом и сперва диагностировал ее недуг как болезнь Chorea paralysis[38], уже описанную Дюшеном[39], но вскоре обнаружил, что постепенно ухудшающееся состояние указывает на другое, пока еще неизвестное направление. Несмотря на протесты жены, Шарко держал служанку у себя до самой ее смерти и, изучая ее, нащупал путь, который затем привел его к окончательной идентификации и диагностированию рассеянного склероза, что и подтвердилось, когда служанка умерла, и Шарко, естественным образом получивший доступ к ее трупу, смог незамедлительно произвести вскрытие и убедиться в правильности своего анализа.

То есть он мирился с ее все более ярко выраженной неуклюжестью до самой ее смерти и поэтому пришел к правильному решению проблемы, одновременно дав ей сносно и по-человечески прожить последние годы.

Ценой этому, правда, стало огромное количество разбитой посуды.

Бланш неоднократно возвращается в своей «Книге» к служанке Шарко, страдавшей, как выяснилось, рассеянным склерозом и перебившей у него значительную часть посуды, но избавленной им от выслушивания нареканий.

Неужели он и Бланш рассматривал как такую пациентку? И кстати, столь ли уж естественным было вскрывать после смерти тело своей любимой домработницы? Разве не справедливо было бы, спрашивает Бланш в нескольких местах, чтобы к ней самой перешла роль врача, а к нему — пациента, наблюдаемого, выслушивающего диагноз и подчиненного? Любовь и борьба за власть всегда неразлучны, сказала она однажды.

Он пришел в форменную ярость, посмотрел на нее в упор и выскочил из комнаты.

Как же мало ей удалось понять! после стольких лет неудачных экспериментов! — сказал он ей позднее, пытаясь объяснить свою вспышку.

Она лишь спросила:

— Неудачных?

Никаких подробных объяснений или дат, когда их конфликты переходят в любовь.

Вдруг в «Книге» появляется запись, показывающая, что ситуация изменилась.

22 февраля 1886 года Шарко зашел к ней в комнату, сел и взял ее за руку.

Он сидел тихо и спокойно, ничего не говоря.

— Чего ты хочешь? — немного помолчав, спросила она.

Он лишь осторожно погладил ее по руке и ответил:

— Ни о чем на земле или на небе, если таковое существует, я так страстно не мечтаю, как об этой руке. Кожа. Кость. Скелет. Я знаю, как выглядят все составные части. Но почему я жажду именно этой руки? Может быть, она — таинство, Бланш, твоя рука — таинство?

— Таинство? — переспросила она.

— Да, — ответил он, — я не могу спать, не могу думать, вероятно, я такой же одержимый, как мои пациенты. Мне это непонятно. Можно я еще немного посижу у тебя?

— Зачем? — спросила она чуть погодя.

— Это мука, я думаю только о тебе.

— Мука?

— День и ночь.

Она не знала, что ответить, не понимая, действительно ли описанная им мука заключается в ней самой или он пытается сказать нечто иное, что должно было бы ее обрадовать. В комнате надолго воцарилось молчание. Он ничего не делал и не говорил, лишь держал ее руку, тихонько лаская.

— Чего ты хочешь? — спросила она. — Стремишься понять взаимосвязь?

— Ничто не приводит меня в такое смятение и отчаяние, как эта рука.

— Что я должна делать? — спросила она.

— Посиди.

— И все?

— Посиди.

Много позже.

Она сказала: Я не так глупа, я знаю, что ты любишь меня, но наша любовь теоретически невозможна.

Тогда он сказал ей:

— Теория — хорошая вещь, но она не может заставить жизнь прекратиться.

В «Книге» у Бланш встречается и другая формулировка: теория — хорошая вещь, но она не уничтожает реальность. «La théorie, c’est bon, mais ça n’empêche pas d’exister».

На самом деле он пользуется той же формулой, говоря о своей науке и научных возражениях против какой-нибудь гипотезы. Теоретически это немыслимо. Но ведь работает!

Ведь он любил Бланш. Она казалась ему прекрасной.

Бланш была тогда юной девушкой с весьма плачевным жизненным опытом.

И вот на нее обрушилась внезапная, безумная и совершенно невинная любовь, которую немолодой правитель сумасшедшего и наводящего ужас женского дворца возложил к ее ногам, как мольбу. Или как жертву? возможно, перепачканную всем тем, что она видела, чего страшилась и что записывала. При болях в области яичников, так называемых овариальных симптомах, могли применяться следующие методы. Если пациенты — по собственному желанию — требовали лечения болей в нижней части живота, таковое могло происходить с применением нажатия, пресса, сильных ударов или, в отдельных случаях, «ударов мечом», когда мечом плашмя били по животу, пока боли не ослабевали. В истории медицины это считалось обычным методом для снятия подобных болей, но Шарко заострил внимание на важности того, чтобы клинок не поворачивался и в нижней части живота не возникали порезы и кровотечения. В остальном же он ссылался на своего ученика Дезире-Маглуар Бурневиля, подробно проанализировавшего долгий путь чуда в современную науку в своей книге «Science et miracle»[40]; но как ей было защититься от того, что она видела! как понять, что этот правитель дворца, профессор Шарко, был перед ней столь беспомощен!

И чего он искал у нее?

Искал — и нашел.

Они, похоже, встречались в его кабинете в больнице Сальпетриер, всегда целомудренно сидя по разные стороны письменного стола, никогда не переходя к интимности, и негромко беседуя.

Думается, что сами их тихие голоса обладали некой интимностью, как прикосновение кожи к коже. Почему бы иначе они никогда не касались друг друга? Хотя рука — да, действительно, однажды он держал ее руку в своей. А во время медицинских демонстраций, у всех на глазах? Нет, прикасаться к ее истерогенным точкам он позволял лишь ассистентам. Сам никогда.

А сейчас — и расстояние, и максимальная близость.

Чего же он искал у нее? И как объяснял роль Бланш в публичных экспериментах, когда ее, точно механизм, нажатием на точки погружали в сомнамбулическое состояние и возвращали обратно? В чем заключался смысл?

Однажды Шарко рассказал ей, что мечтает о ситуации, когда человек, собственно человек, сможет освободиться от всего, что окружало или, точнее, создавало его. Слово «механизм» он иногда употребляет синонимично выражению «как животное». То есть с чувствами чище человеческих.

Чистота! Как страшно.

Шарко объяснил Бланш, что от человека в истерическом состоянии можно отсечь идею или идеи, которые на протяжении всей жизни формировали или изменяли его. Образно говоря, над человеком, над человеком, если таковой действительно существует, устанавливают стеклянный колпак. Над его воспитанием и достигнутым им социальным положением; он изолируется от всех человеческих норм поведения, и остается только исходный человек. То есть его ego.

Потом Шарко добавил: только тогда перед нами предстанет человек как подобие некого механизма, выдуманного когда-то Ламетри.

Она спросила: точки, что ты отмечаешь на моем теле, на которые нажимаешь сам или приказываешь нажимать своим рабам в белых одеждах, чтобы стимулировать кататонические припадки, значит, и являются точками, проникающими в мое истинное «я» — и впервые вызывающими это самое ego в примитивном, возможно кошмарном, но зато отчетливом виде?

В некотором роде, ответил он.

Значит, я, становясь механизмом, освобождаюсь от грязи жизни?

Возможно, ответил он. Но ты, в каком-то смысле, оказываешься ближе к своему человеческому «я», чем когда-либо.