Максим Лапшин - К Лоле
Кровопускание, сделанное книге, избавило ее от затянутой сцены, продолжать которую у меня не хватало сил. Огненная редакция Зоры в добавление к сточному колодцу с сорванной решеткой, в котором однажды плавала моя папка со всеми тетрадями, превращала обыкновенную вещицу в сказочный манускрипт. Оставались не пройденными только медные трубы цензуры.
Оказавшись напротив «Пишущих машинок и авторучек», я сделал все, как велела Зора: не стал заходить в магазин и ожидал ее на улице. Она вскоре появилась. Сначала перламутровая глубина одной из витрин просияла так, словно там пронесли букет одуванчиков, потом Зора показалась у входа и там была задержана вопросом вдогонку, наконец вышла, надевая перчатки, посмотрела вдоль улицы и знакомой размеренной походкой перешла на мою сторону. Произошел обмен приветствиями. Я не торопился раскрывать замысел вечера, она не проявляла настырного любопытства. На предложение взять таксомотор отреагировала улыбкой — никакого удивления или насмешки — перед ней, как и прежде, не считающий копеечки студент, а попугай из московской квартиры, кричащий «Пиастры! Пиастры!». Такую улыбку, приз не смыслу, а движению слов, можно было попытаться объяснить, но я стремился не к разгадке эфемерных мотивов, а к конкретному парадному подъезду от первого до последнего этажа реальных «Огней Москвы».
До цели нас довез сорокалетний таксист в кожаной кепке зонтиком и криво наколотым на тыльной стороне ладони якорем. По пути он насвистывал «Марш авиаторов», потом включил радио. Из динамика выплыл финальный аккорд песни, и бодрый голос диктора назвал наступивший вечер приятным после трудового дня.
«Афиши на улицах сообщают о премьере в Художественном театре».
«В скверах фотографируется молодежь».
«На Красной площади многолюдно».
«Повсюду звучат новые песни наших композиторов».
«Мне душно, как открыть окно?» — сказала Зора.
Мы сидели на широком заднем сиденье, я перегнулся через ее острые коленки и покрутил ручку, управляющую стеклом. Улица стала слышнее. Стоит ли делать из Зоры ретрофигуру? Вместо того чтобы сбросить с себя провинциальный панцирь и научиться у молодой особы столичному форсу, я веду ее в рожденный 1950-ми ресторан, где, по признанию моей мамы, мы ели чебуреки и запивали их красным вином, когда впервые оказались в Москве. Мне было пять лет, и я ничего не помню.
Выгрузившись из такси, вошли в здание и поднялись на лифте почти под облака. Лифтер показал нужные нам двери, за ними оказалась длинная колоннада, с которой обозревалась по меньшей мере четверть столицы. Я не позволил Зоре остановиться — так спешил усадить ее за столик.
Заказали по большой порции салата с ветчиной. Зора ела с удовольствием и аппетитом, несколько раз коротко отвлекшись для осмотра всего, что окружало нас в пустующем зале.
Официантками были женщины средних лет. Одежда — светлые платья с передниками и белоснежные венцы на головах. Столы были покрыты увесистыми скатертями, на них, как вигвамы, стояли накрахмаленные салфетки. В ряду помпезных люстр ближайшая к нам помаргивала одним из своих хрустальных боков. Пока не пробудился оркестр, звучала записанная музыка — без надрыва, довольно монотонно.
Середину ужина, где полагались мясные или рыбные блюда, решено было пропустить, так как таксист за незначительные полторы тысячи метров взял бешеные деньги, а я не мог препираться с ним в присутствии Зоры. После салата мы танцевали, и я обнаружил, что у Зоры не столь тонкая талия, как мне представлялось.
— Тебе здесь нравится? — спросил я.
— Да, — ответила она.
Принесли десерт, но мы этого не заметили, и, чтобы привлечь наше внимание, официантка, проходя мимо, тронула меня за плечо. Когда мы вернулись к столику, Зора сказала: «Я кофе на ночь не пью». Выяснили, что кофе предназначался пожилой паре, сидевшей у широкого окна. После сдержанного «простите» нам на массивном мельхиоровом подносе доставили чай с лимоном.
Мы негромко разговаривали, Зора ела розанчик с курагой, я отламывал шоколад от плитки. Она расспрашивала, где я живу, кто мои соседи, не бывает ли скучно одному, есть ли в общежитии девушки. «Как интересно», — все время повторяла она.
— Антон, а почему ты весь вечер называешь меня другим именем? — спросила она, выбирая между своим платком и салфеткой.
— Я давно изучаю имена, а для исследователя некоторые из них хоть и звучат по-разному, но означают одно и то же.
— Все-таки я предпочитаю свое. Договорились?
Мне, знаешь ли, не всегда понятен двойной смысл происходящего, однако я надеюсь, что зазор между моим описанием и безличной объективностью не слишком велик. В него не ускользнет та, за кем я в погоне, даже если она станет менять маски, лица, имена. Быть может, мы сидим за тем же самым столиком, что выбрала тогда моя мама, и эта догадка неведомым образом нас сближает. Случай не работает вхолостую, но если найти для причины совпадения вполне правдоподобное имя, то станет возможным любое желаемое продолжение, и у мужчины из пожилой пары, когда он обернется, может оказаться лицо нестареющего Шарля Азнавура. Инкогнито в Москве и во времени. Автограф на похищенной салфетке и Chers amis, motus et bouche cousue[1] с лукавой улыбкой.
Сумма в ресторанном счете, черкнутая с преувеличенной небрежностью, превзошла мои ожидания в полтора раза. Мне стало обидно, я потянулся к деньгам и мысленно поблагодарил себя за то, что заранее переложил их в карман рубашки и мне не приходится срочно вскакивать или, покосившись на стуле, извлекать смятый рулончик банкнот из тайника в узких джинсах.
Покинув зал, мы задержались у колонн. Был поздний вечер, зажглись огни, стало красиво. Зора попыталась определить, в каком из скоплений огней светятся окна ее дома, и, посомневавшись чуть-чуть, ткнула пальцем в пустоту над Манежем. Наугад, конечно.
В зале станции «Проспект Маркса» я заметил в Зорином поведении нерешительность. Чтобы завершить первый в моей жизни «кутеж», от которого я порядком устал — нелегко целый вечер бороться за интерес женщины к любимому персонажу, — я сказал: «А вот и твой поезд».
— А ты?
— Я тоже на метро.
Я — бесплатный пассажир, пробирающийся от голеней на Юго-Западе кровати, через Университет твоих коленей к Спортивным бедрам, замираю на Парке Культуры — все на свете культуры и их парки, будь-то знаменитые этруски или полузабытый иппиутак, наполняют меня восторгом, ибо на пороге я ощущаю себя вступающим в безраздельное владение, что бы при этом ни думали другие, включая даже главного сторожа. Следующая остановка — Колодец манящей «О», или Сплетение разноцветных линий судьбы: «ПрОспект Маркса» — «Площадь Революции», а третья — «О, Пушкинская»! Затем моему взору открываются Чистые холмы. Я знаю, что их империя будет сотрясена и изжалена направляющимися к ним двумя змеями в виде человеческих рук. Поцелуй Красных ворот возводит полного светлых надежд юношу в ранг властелина сил добра. Под чертой Соколиных бровей глаза встречают себе подобных, и их мягкий свет сливается с ярким, влажно играющим, готовым нестись в сторону, прочь, в алчущую людского присутствия темноту, отчаянным разрядом напротив.
Я ее не отпустил. Я взял ее за руку и повел на эскалатор, направленный в сторону общежития с расставленными в нем капканами кроватей. Там, сидя на краю пропасти, Зора достала из сумочки дорогой подарок. Внутри футляра из черного пластика на поле изумрудного переливчатого бархата покоился «Мечеслов — повелитель наречий». Он был, как прирученная молния, а сама дарительница была, как черная вода, и руки ее пахли молоком.
Приблизились окраины диковинного сада. Стены моего жилища растворились в воздухе, на их месте показалась листва, обрамлявшая двух красочных птиц, посаженных в центр цветения. Они смотрели друг на друга, показывая зверочеловечьи профили, и разговаривали оперными голосами.
Алконост: Ты сделал ли ра-а-счет по сопромату?
Сирин: А что, разве завтра будет семинар?
Алконост: Да, глупая курица, и, похоже, ты дождешься, что тебя все-таки выпрут из нашего райского уголка прямиком на грязную грешную улицу.
Сирин: Сейчас снесу яйцо от страха. Не правда ли, хорошая ветка, чтобы с нее опорожниться, как ты думаешь, психованный петух?!
Алконост и Сирин начинают клевать друг друга, клокочущими гортанями издавая каскады скандальных звуков. В этот момент я говорю: «Кань!» Говорю и прислушиваюсь, поймешь ли ты. Да, ты склоняешься, в согласии опускаешь ресницы, мои ноздри улавливают запах красноватой полыни, и я осмеливаюсь взглянуть на плоды черного подсолнуха — я буду его лущить.
«Влюбленные сидят на горе, ноги женщины раскинуты, и нефритовый пест устремлен в недра инь, чтобы найти там сердечко цветка. Влюбленные только начали игру и не успели достигнуть блаженных сфер, поэтому их очи открыты». Дилилинг колокольчика обрывает их беседу. Слышится сопение. Все расстегивается с большим трудом. Сквозь нефритовые круги перед глазами вижу тебя, терпеливо ожидающую, что я еще выдумаю или припомню. Радость моя, что поделать, если мне достался божий дар напополам с яичницей — вечноцитирующая фантазия, к тому же ностальгического толка.
