Жан Эшноз - Чероки
Человек невозмутимым знаком подозвал Жоржа и помог ему пролезть в люк. Затем он включил карманный фонарик, вернул щит на место, сделал еще один приглашающий знак, и Жорж зашагал следом за ним по туннелю, куда более узкому и тесному, чем все предыдущие коридоры; пол был покрыт таким толстым слоем пыли, что их ноги оставляли в ней глубокие следы. Жорж едва различал прядь на голове мужчины, которая покачивалась, словно перо, в такт его поступи гурона.
Наконец человек заговорил. Пыль приглушала его голос в тесном пространстве туннеля. Человека звали Дональд, а туннель был потайным — правда, уже далеко не таким потайным, как прежде, посетовал Дональд, — и верно служил людям во время войны: он сообщался, посредством многочисленных ответвлений, со всеми магазинчиками и служебными помещениями галереи, а кроме того, скрыто шел вдоль всего жилого квартала вплоть до улицы Берри, местами проходя даже через квартиры.
И впрямь, тридцатью метрами дальше Дональд вытащил отмычку, и они пробрались от одной потайной двери к другой через залитую солнцем кухню, где в одиночестве томилось на плите рагу; по пути они успели расслышать голос, кричавший в соседней комнате: «Робер, тебе пора!» Затем снова наступили мрак и безмолвие. Еще дальше они протиснулись опять-таки из двери в дверь, через стенной шкаф, где хранились метлы, и услышали другой голос, тоже кричавший, но по-испански, о любви к женщине. Снова мрак и безмолвие. Потом они вышли к какой-то приемной, где старая секретарша-машинистка клевала носом над справочником, явно не собираясь покидать помещение, — пришлось им решиться и пройти мимо нее на цыпочках, что не вызвало у нее ни малейшего удивления. Снова мрак и безмолвие. Следующий этап — ванная комната, не видевшая ремонта как минимум лет тридцать: сухой, окаменевший обмылок лежал на краю ванны, затянутой густой паутиной, на выщербленном плиточном полу кишели легионы тараканов, из крана свисала неподвижная струйка холодной воды, вероятно, служившая здешним паразитам чем-то вроде доказательства существования Бога. Снова мрак и безмолвие. И вдруг — какой контраст! — гостиная, набитая возбужденными, суетливыми, расхристанными людьми с бокалами в руках; они передавали друг другу бутылки под салют пробок от шампанского, и никто не обратил внимания на Дональда и Жоржа, когда те прошли по комнате и даже передвинули диван, на котором бурно веселилась группа гостей, — иначе было не добраться к двери, ведущей дальше в туннель. Снова мрак и безмолвие, потом архивы нотариуса, и детская, где царил кавардак, и приемная медсестры с полным набором пациентов, и наконец холодное солнце улицы Берри, где они пробрались между благоухающими букетами цветочной лавки к двум мопедам «Пежо» дымчато-голубого цвета, стоявшим на улице, у дверей.
Дональд снял антиугонные замки с мопедов, оседлал один из них, указал Жоржу на второй, и они начали пробиваться сквозь уличные пробки к развороту на Елисейских Полях, виляя между пыхтевшими у светофоров машинами. Дальше, возле площади Согласия, поток автомобилей почти иссяк, и они проскочили к Обелиску, который высился, подобно маяку, над рослыми раскидистыми деревьями, окаймлявшими широкую асфальтовую реку; воздушный поток взвивал и пронизывал их одежды. Лицо Дональда выражало бесстрастное спокойствие баварского апача. Жорж ехал за ним.
Промчавшись по правому берегу Сены до Ратуши, они обогнули ее и направились через Маре к церкви Сент-Амбруаз. За ней стоял жилой дом для людей среднего класса, окруженный низкой решеткой, к завиткам которой они и примкнули свои мопеды.
Затем поднялись на четвертый этаж. Квартира была распланирована на манер гребенки: длинный коридор, куда выходило множество комнат, все с одной стороны. В последней из них сидел за бокалом пенистого розового напитка дюжий человек. Дональд посторонился, пропуская вперед Жоржа. Коренастый встал.
— А, Кроконьян! — воскликнул Жорж. — Я почему-то так и думал, что увижу вас.
За прошедшее время Кроконьян сильно изменился.
21
Хотя, впрочем, не так уж и сильно. Просто его нынешняя внешность свидетельствовала о более заботливом отношении к себе: в одежде наметился определенный изыск, короткий бандитский ежик претерпел трудную парикмахерскую обработку — отсюда и возникало ощущение перемены. Шляпы на нем уже не было, но вкус к ярким краскам остался непоколебим: водолазка цвета «сомон» под синим пиджаком с муаровыми разводами и искрой, брюки из грубого лощеного холста и огненно-красные носки. Тяжелые башмаки из змеиной кожи стояли отдельно от ног. Все это облачение явно стоило очень дорого. Кроконьян не скупясь тратил краденые деньги.
Он коротко, не вдаваясь в детали, рассказал Жоржу, как ему удалось основать маленькое, но стабильное предприятие, вложив в него плоды своих первых набегов. Из его намеков Жорж сделал вывод, что экспроприация и перепродажа произведений искусства были важной составляющей этого дела, в котором Дональд являлся единственным компаньоном, первым акционером и второй боевой единицей.
Кроконьян приподнялся со стула, чтобы приготовить еще две порции пива с лимонадом. Попутно он сообщил, что узнал о неприятностях Жоржа, о том, что его разыскивают, что его преследуют, и направил своего талантливого компаньона Дональда по следам Жоржа; а теперь он намерен помочь Жоржу и весь к его услугам. Он ведь считает себя его должником с того самого вечера в ночном заведении — может, Жорж помнит?
— Ну конечно, — ответил Жорж. — А как мадам Дега?
Кроконьян потупил взор, уставившись на свои башмаки; его лицо побагровело, как спелый помидор. Дональд придвинулся к Жоржу и шепнул: «Смените пластинку».
— Хорошо, — сказал Жорж. — Мне нужно надежное место. Чтобы укрыться на несколько дней.
Кроконьян поразмыслил, затем ткнул пальцем в потолок: комната служанки, с железной кроватью, с некрашеным, но заляпанным красными чернилами деревянным столом, парочкой стульев эпохи Регентства и сильно поистершимся ковриком. Выходит во внутренний дворик, напротив — последний этаж соседнего дома, с двумя непроглядно грязными окнами, цинковой крышей и каминными трубами, увешанными антеннами, среди которых разгуливают стаи голубей.
— Прекрасно, — сказал Жорж. — Меня это вполне устроит.
— Тесновато будет, — извинился Дональд. — И, конечно, без телефона.
В этой каморке Жорж провел следующие три с половиной дня в полном бездействии. Каждое утро к его двери доставляли свежие газеты и свежую пищу, потом он спускался на четвертый этаж принять душ, а во второй половине дня общался короткое время с Дональдом и Кроконьяном, а иногда и с его коллегами, которым Кроконьян, видимо, кое-что рассказал про Жоржа Шава, ибо они почтительно взирали на него, зачарованно слушали, а сами заговаривали весьма робко. Дважды его хозяевам приходилось отлучаться на несколько часов; в этих случаях они оставляли Жоржу ключ от квартиры с инструкциями, прикрепленными скотчем к холодильнику. Оба раза они возвращались из своих экспедиций богатыми и счастливыми, с полными руками изысканной еды, редких вин, новых пластинок и картин в крафтовой обертке, которые разворачивали, которыми любовались.
Однако большей частью Жорж сидел у себя в полном одиночестве, читая, почесываясь, ловя какую-нибудь музыку в транзисторе Дональда. Иногда он выглядывал в окно и смотрел на голубей, иногда голуби смотрели на него. Они вприпрыжку бегали по крышам, среди карнизов, водосточных труб и слуховых окошек, подергивая головами при каждом шажке, внезапно скучиваясь для непонятных совместных действий, тут же бросаясь врассыпную при полном взаимном безразличии и неизменно пребывая в отвратительной праздности, которую Жорж никогда не подумал бы вменить в вину другим птицам. Иногда двое из них как бы случайно сходились, проявляли интерес друг к другу, долго терлись клювом о клюв в почти человеческом поцелуе, потом торопливо спаривались и сразу же после этого акта разлетались, часто даже в разные стороны, напоминая в своем тяжелом, неуверенном полете перегруженные бомбардировщики. Выглядели они довольно безобразно, отличались какими-то воровскими повадками и насчитывали в своих рядах немало инвалидов — одноногих, одноглазых, облезлых, с гноящимися ранками. Когда они поднимались в воздух, их крылья трещали и хлопали, точно картонные, — в общем, типичные порождения большого города, такие же бездушные, как он, такие же прожорливые, как крысы, идеально симметричные им, относительно поверхности земли — те же крысы, только что пернатые.
В раскрытое окно доносилось мало звуков: домашний скандал, приглушенный захлопнутой дверью, имя ребенка, которого звали домой или отчитывали, хлопки выбиваемого ковра, скрежет передвинутого мусорного бака, арпеджио невидимого трубача, бормотание окрестных приемников в часы семейных трапез, истошный крысиный визг в колодце двора. Все эти шумы сливались в единую симфонию и звучали в дремотном чреве дома слаженно, как по нотам, напоминая звуковое сопровождение старого французского фильма.
