Богомил Райнов - Странное это ремесло
— Сколько вы за нее хотите? — небрежно спросил я, так как произведение было мне отлично известно.
— Я хочу только, чтобы вы сказали мне, что это такое.
— По-моему, подпись достаточно разборчива, — холодно ответил я, уразумев, что снова буду использован в качестве эксперта.
— Да, но оригинал ли это?
— Думаю, что оригинал, только отливка нелегальная. Иначе тут стояла бы печать мастерской.
— Я тоже так думаю, — дама кивнула.
Она имела также подлое обыкновение выслушивать от вас информацию с таким видом, будто все это ей было известно заранее.
— Сколько же вы хотите за нее? — повторил я, продолжая рассматривать великолепную бронзовую работу, подписанную Роденом.
— А сколько она, по-вашему, стоит?
— Вы меня как покупателя спрашиваете или как оценщика? — ворчливо проговорил я, увидев, что и на этот раз ничего из этой хитрюги не выудить.
— О, я знаю, что вы скажете честно, — ловко увильнула она от ответа.
Так что пришлось мне и на сей раз проинформировать ее.
— Только имейте в виду, что без марки мастерской, где делалась отливка, вы вряд ли возьмете за нее больше, чем половинную цену. Если она попадется на глаза кому-нибудь из музея Родена, ее непременно у вас конфискуют.
— Половинная цена меня вполне устраивает, — улыбнулась дама. — Я купила эту бронзу за десять тысяч. Люди ведь глупы. Рука… Они думают, что это деталь какой-нибудь статуи…
«Мне такая роскошь за десять тысяч никогда не достанется…» — с горечью подумал я, продолжая свою прогулку. Дама и вправду уступила бы мне эту бронзу за полцены, но Роден даже за половинную цену был мне не по карману.
«Никогда не будет у меня Родена, ни одной его вещи, — продолжал я сетовать про себя. — Ни с маркой литейной мастерской, ни без марки…»
Но именно в этот миг отчаяния меня осенила идея, которая потом много месяцев не давала мне покоя: обойти все мастерские, где делают отливки скульптурных работ, и проверить, нет ли чего там. Найти путь к самим истокам.
* * *Профессия литейщика, так же как и сама скульптура, пришла в наше время в упадок. Фирма Эбрар давно окончила свое существование. Барбедьен обанкротился уже при мне. Из наиболее известных фирм продолжали работать Рюдье, братья Сюз и Вальсуани. Рюдье отливал скульптуры Родену и Майолю, Вальсуани — Бурделю, а братья Сюз — нескольким скульпторам-модернистам. Но все они были именно мастерами-литейщиками, а не торговцами. Они исполняли заказы, но не продавали, и даже если в их личной коллекции был какой-то экземпляр, то вряд ли они согласились бы уступить его первому встречному.
Следовало найти каких-нибудь посредников. Я стал расспрашивать приятелей из художественных кругов и узнал, что один молодой скульптор хорошо знает Вальсуани и немного — братьев Сюз. Поскольку этот скульптор отнюдь не был завален работой, он охотно посадил меня в машину, и мы отправились с ним в одно из парижских предместий.
Мастерская Сюза была просторной и неуютной, как все литейные мастерские. Рабочие под руководством шефа сваривали детали какого-то странного изваяния — огромного конгломерата металлических брусков, не имеющих определенного назначения. Хозяин молча указал на свою небольшую контору в глубине помещения, а немного погодя пришел узнать, чем может быть нам полезен.
В качестве предлога для визита я захватил с собой эскиз лежащей обнаженной женщины, супруги Жюля Далу, — ввиду отсутствия других моделей скульптор всегда использовал как натурщицу собственную жену.
— Это ваша работа, — сказал я. — Но я не знаю, сколько отлито экземпляров, номер не проставлен.
— Сейчас поглядим, — сказал хозяин и отворил небольшой шкаф.
Сюз был уже весьма немолод, но и фирма была весьма немолода, и я так и не понял, кто передо мной: один из братьев Сюз или же кто-то из их сыновей.
— Фигура была отлита в одном-единственном экземпляре, — сообщил хозяин, быстро перелистав объемистую тетрадь. — Такие отливки мы делали в одном экземпляре, для самого Далу.
— Может быть, у вас осталось что-нибудь в бронзе или гипсе?
— Увы, ничего… — Он покачал головой. — Гипсы почти все в собрании музея «Пти пале», а бронза давно продана. У нас теперь только такое… — Он с презрением указал в окно конторы на чудовищное сооружение из металлических брусков.
— Поверьте мне, отливать и собирать подобные бессмыслицы совсем не в радость, но ничего не поделаешь… — продолжал Сюз с печалью и легонько погладил своей бледной старческой рукой статуэтку Далу.
Вальсуани принял нас в соседнем с литейной помещении, больше похожем на слесарную мастерскую, чем на контору. Человеком он оказался общительным и выглядел довольно сговорчивым, во всяком случае, пока мы не затронули главный вопрос.
— Бурдель? Само собой. Все отливки с вещей Бурде-ля делаются у меня. Пойдемте, я покажу вам.
Он привел нас в мастерскую и показал гипсовую модель полулежащей обнаженной фигуры, известной под названием «Облако», — скульптор использовал здесь как повод миф о Юпитере и нимфе Ио.
— Сейчас мы работаем над этим, на очереди вон тот бюст Бетховена, а потом мадам Бурдель, естественно, пришлет нам что-нибудь еще.
— А что представляют собой те вещи? — спросил я, заметив в глубине мастерской покрытую слоем пыли стеклянную горку.
— Разные пустячки, оставшиеся от отца.
Я подошел к горке. Там было несколько весьма посредственных гипсовых моделей неведомых мне авторов. Но в уголке я заметил восковую фигурку, автора которой нетрудно было угадать.
— Это тоже пустячок? — спросил я.
— О, вы все видите… — добродушно обронил Вальсуани и повел нас назад, в контору.
Мой приятель изложил в двух словах цель нашего прихода, но хозяин, даже не дослушав до конца, сказал:
— Понятно, но лично у меня ничего нет — ни работ Бурделя, ни кого-либо еще. Мало мне разве, что я весь день вожусь с бронзой, так еще дома смотреть на бронзу…
— И все же, наверно…
— Нет, нет, — уже с раздражением прервал Вальсуани. — Да если бы даже у меня что-то было, я бы вам не отдал, понимаете? Не имею права.
— А вон ту восковую фигурку? — спросил я.
— Это вещь уникальная, подаренная моему отцу самим автором.
— Но вы могли бы сделать отливку…
— Да, но тогда она уже не будет уникальной, — вполне резонно ответил хозяин.
На том разговор и закончился.
Впрочем, закончился лишь применительно к тому дню. Потому что потом я еще не раз заглядывал к Вальсуани и всегда находил повод заговорить о восковой фигурке, пока он в конце концов не сдался:
— Хорошо… Зайдите через десять дней. Получите, получите вы, наконец, эту бронзовую отливку…
К Рюдье мне удалось попасть благодаря одному соотечественнику, который делал копии античных терракотовых ваз, их раскупали туристы в Лувре. Собственно, он был знаком не с ныне здравствующим Жоржем Рюдье, а с его покойным дядей Алексом, но это был достаточный повод для визита и вступительного разговора на тему «Какой изумительный человек был ваш дядюшка».
По правде говоря, я понятия не имею, каким человеком был покойный Алекс Рюдье, но готов подтвердить, что это был большой мастер своего дела — впрочем, это признавал и сам Роден, чьи лучшие произведения отливались в его мастерской.
Племянник оказался человеком прогрессивных взглядов, и тот факт, что я болгарин, не только не напугал его, но даже в какой-то мере расположил ко мне — правда, это ничуть не приблизило решения интересующего меня вопроса.
В конторе у Рюдье было нескольких чудесных вещей — память о литейном искусстве покойного дядюшки, но больше всего приковал к себе мой взгляд висевший над дверью барельеф Домье «Эмигранты». Разговор, естественно, зашел об этом барельефе, но хозяин, естественно, и слышать не хотел о том, чтобы продать его, так же как и остальные три-четыре работы из бронзы, и хотя мы расстались друзьями, я ушел от него не солоно хлебавши.
Мастерская Рюдье, как и мастерская Вальсуани, находилась в отдаленном предместье. Но в Париже недостатка в транспортных средствах нет, и я раз в две-три недели навещал мастера, привозил ему сливовую ракию, к которой от относился с одобрением, и сигареты, которые принимал лишь из вежливости, ибо курил только свои вонючие «Голуаз». В общем, я надоедал ему до тех пор, пока он, в свою очередь, не поднял руки. Причем это был жест не только капитуляции, но и великодушия:
— Я отдаю вам барельеф за четыреста тысяч. С другого я бы взял столько же лишь за литье.
Всего через несколько лет на аукционе в Галиера 14 июня 1966 года один экземпляр этого барельефа был продан за четыре миллиона триста тысяч, а год спустя другой экземпляр достиг цифры в десять миллионов. Должен добавить, что я приобрел эту работу Домье не для себя, а для нашей Национальной галереи, где до того времени не было ни одной иностранной скульптуры.
