Слоан Уилсон - Место летнего отдыха
– Каким? – спросил Барт.
– Сильно прогнили деревянные опоры причала, – заметил Джон, – и сад требует большого ухода. Я мог бы подстричь кустарник, если бы Тодд научил меня. С причалом работа потруднее.
Той зимой Хаспер сильно мучился артритом, и вены на его руках распухли, словно корни старого дерева. С молчаливым торжеством он показал Джону как обрезать кустарник, и Джон принялся за работу. Он поставил перед собой задачу привести в порядок весь сад, чего не смог бы сделать за одно лето даже взрослый, но мальчик работал как одержимый, часто вставая на рассвете и продолжая трудиться до темноты. Ему не было еще шестнадцати, но мышцы на его плечах и спине начинали приобретать форму, как у профессионального спортсмена.
В тот год Барт частенько выходил из колеи. Выписывать прислугу из Харвеспорта для ухода за гостиницей было трудно, правда, места забронировали лишь с десяток старушек, и Лилиан, исполнявшая обязанности повара, вполне справлялась со всем сама. Теплыми летними вечерами, пока Джон работал, Барт часто стоял рядом с ним и разговаривал. Со стороны картина выглядела странно. Джон, в грязных штанах цвета хаки, орудуя огромными ножницами для обрезания веток, во время этих «бесед» обычно молчал, в то время как Барт в белом парусиновом костюме следовал за ним от куста к кусту со стаканом в руке.
Чаще всего Барт рассказывал о войне и о той роли, какую ему довелось в ней сыграть. Он ощущал потребность заставить сына осознать эту роль, ему казалось очень важным, чтобы Джон все знал, и Барт говорил о войне не переставая, снова и снова повторяя одни и те же эпизоды не только из-за пьяной забывчивости, но и из-за снедавшего его чувства, что Джон не совсем его понимает. К концу лета вся отцовская военная эпопея настолько прочно засела у Джона в мозгу, что ему стало казаться, будто все это пережил он сам.
О, тем летом историй было рассказано предостаточно. И не только Бартом, который делал это непрерывно, но и Тоддом Хаспером, неслышно бродившим по кустам со своей собакой. Старик пытался завязать беседу с Джоном, с угрюмым видом садясь с ним рядом на корточки; один раз заметил, что впервые в жизни видит работающего Хантера; в другой раз – что не ожидал увидеть такого сына от такой матери, а закончил тем, что рассказал все истории, которые знал, выдавая их постепенно, одну за другой, сначала намеками давая понять Джону, что он имеет в виду, а затем подтверждая это. Кончилось тем, что в один прекрасный день в конце августа Джон в ярости повернулся к нему с поднятыми огромными ножницами и заявил, что не хочет больше слушать этих историй, пусть даже правдивых.
В тот вечер Джон написал Молли. Так эмоционально раньше он никогда никому не писал. Он не упоминал мать, потому как решил для себя оставить эту тему запретной, но рассказал о своих собственных проблемах гораздо больше, чем прежде.
«Дорогая Молли, – писал он. – Здесь очень одиноко. Сказать по правде, лето я провел паршиво. Наверное, ужасно жалеть самого себя, но школу я ненавижу, и возвращаться туда мне не хочется. Тебе когда-нибудь бывает одиноко или это я один такой ненормальный? Не знаю, в чем дело, но лето действительно было паршивым, и мне просто хотелось с кем-нибудь поделиться.
Хорошо, если бы ты была здесь, и мы могли бы покататься на яхте. Обещаю, что в следующий раз мы не перевернемся. У одного парня на другом конце острова есть катамаран, иногда он мне его дает.
Что ж, вот и все, пожалуй. Весь день я работал в саду и здорово устал. Хотя теперь сад начинает выглядеть нормально. Мне хотелось бы, чтобы ты когда-нибудь его увидела».
Он перечитал письмо, добавил «искренне твой, Джон». Письмо показалось ему довольно глупым, но он чувствовал, что Молли поймет, и отправил его.
Когда почтальон принес письмо Джона, Молли сидела в кресле на веранде рядом с входной дверью дома Картеров в Буффало. Она всегда ухитрялась находиться там ко времени доставки почты, потому что ненавидела выражение лиц матери и бабушки, когда те передавали ей письма от Джона. Почтальон, темнолицый человек низкого роста, улыбнулся ей и первым делом, как обычно, протянул ей письмо Джона. Молли сразу поспешила к себе в комнату. Письмо она читала с серьезным видом. Закончив, она положила его вместе с другими письмами Джона в сигарный ящик, перетянутый резинкой, который тщательно прятала от посторонних глаз под стопкой запасных одеял на верхней полке комода. Захватив подаренную ей Хелен новую почтовую бумагу с ее именем, отпечатанным на каждом листе, она легла животом вниз на кровать, подложила под листок сборник стихов и написала: «Дорогой Джон! Здесь тоже одиноко, конечно же, я понимаю, что ты испытываешь».
Нужно было написать кое-что еще, из-за чего она испытывала некоторое смущение, но деваться было некуда. «По этой бумаге ты видишь, – писала она, – что моя фамилия поменялась с Джоргенсон на Картер. Мне это не очень нравится. Но мама и бабушка сочли это очень важным. Мама тоже поменяла свою фамилию на старую – Картер. Может быть, фамилия Джоргенсон и не была такой уж хорошей. Это говорит мама, но когда меняешь ее вот так, чувствуешь себя странно. Так или иначе, думаю, лучше теперь адресовать письма Молли Картер, потому что почтальону об этом уже сказано, и все такое».
Молли остановилась. Ее больше всего страшила именно эта часть письма, а теперь, когда слова уже легли на бумагу, она почувствовала облегчение. Перечитав написанное, она добавила: «Вся эта история с разводом ужасно глупая, если хочешь знать мое мнение. Мама говорит, мы никогда больше не сможем побывать на Пайн-Айленде, так что, думаю, покататься с тобой на яхте не получится, хотя мне хотелось бы увидеть этот катамаран. В словаре есть хороший рисунок катамарана – было бы здорово на таком покататься. Твой сад тоже хотелось бы посмотреть. Это там мы искали золотых рыбок? Я начинаю интересоваться тропическими рыбками; у меня есть аквариум, он стоит в моей комнате. У меня две гурами, два неона, два меченосца и несколько гуппи. Мама говорит, они отвратительны, но мне нравится наблюдать за ними. Я включаю над аквариумом свет, и неоны светятся особенно красиво».
Молли добавила еще пару предложений про рыбок и закончила словами «искренне твоя, Молли». Приклеив авиамарку, она спрятала письмо под свитер и пошла к почтовому ящику на углу квартала.
Маргарет, все еще очень подвижная женщина несмотря на свои семьдесят лет, стояла на стремянке и мыла окна. Она видела, как ушла Молли, и могла точно сказать, куда. Девочка всегда отвечала на его письма немедленно, и, если она пошла пройтись после визита почтальона, это означало получение очередного письма. Не выпуская из рук куска ткани, которым протирала до блеска стекла, Маргарет спустилась с лестницы и пошла в комнату внучки. Она не спешила, потому что прогулка Молли до почтового ящика и обратно обычно занимала не менее пятнадцати минут. Маргарет подошла к комоду, достала коробку из-под сигар и привычным движением рук сняла резинку. Стоя у окна, она вынула из кармана фартука очки. Затем дважды прочитала письмо Джона от начала до конца.
Когда Маргарет впервые занялась чтением писем Джона, весной, вскоре после возвращения Молли из школы, она удивилась их невинности. Может быть, у них шифр, думала она, и под этими словами скрывается совсем другой смысл. Хелен соглашалась с ней, что разумнее позволить им переписываться и дальше, покуда переписка не выходит из-под тщательного контроля. Вскоре, думала Маргарет, дети выдадут себя, если они что-то замышляют, а это в конечном итоге было бы не удивительно. Такие вещи происходят на каждом шагу, уж Маргарет-то знала. Недаром ведь прожила семьдесят лет, говорила она себе.
Она решила прочитать письмо Джона в третий раз. Разговор об одиночестве опасен, думала она; мужчины так всегда и начинают. Сначала они жалуются на одиночество, словно им нужна только дружба; знаем мы эти фокусы.
Упоминания о прогулках на яхте, чувствовала Маргарет, тоже заслуживают самого серьезного изучения. Если вспомнить последний поход Джона и Молли на яхте и как он закончился, то во фразе «обещаю, в следующий раз мы не перевернемся» явно ощущался нехороший подтекст. Маргарет аккуратно положила письмо вместе с остальными и убрала коробку на полку под одеяло. В ней созрела уверенность, что пора кончать с этой глупой перепиской.
Последний год Маргарет стала беспокоиться о Молли. У девочки начинала формироваться удивительно хорошая фигура. Для столь юного возраста это ненормально, считала Маргарет; она находила в этом что-то неприличное. У них с Хелен всегда были «изящные» фигуры – под определением «изящная» имелась в виду плоская грудь, – и никто в их роду не походил на Молли.
«Это все шведская кровь», – говорила Маргарет дочери. Молли, слава богу, унаследовала темные волосы Хелен, но в глубине души, Маргарет не сомневалась, Молли была шведкой, а всем известно, каковы шведы. Они ходят голыми по пляжу, как слышала Маргарет, а в журнале она читала, что у них существуют тройные браки и разрешены аборты, которые, конечно, бывают вызваны необходимостью, но делать из этого закон – очевидное поощрение такого рода вещей. Чтобы уничтожить сомнения в аморальности шведов, достаточно проследить за карьерой какой-нибудь кинозвезды, приехавшей из Швеции, чем Маргарет и занималась с алчным злорадством.
