Назым Хикмет - Жизнь прекрасна, братец мой

Измаил осторожно положил голову парня на кушетку, покрытую белой рваной клеенкой, и подал ему воду.

— Выходит, эфенди, судьба мне выпить последний глоток воды из твоих рук. А я ведь должен был убить тебя. Прости ради Аллаха…

— Хорошо, прощу.

К вечеру дело выяснилось. Портной Рамиз, поглаживая каштановые усы, сказал Измаилу:

— Разве я тебе не говорил? Синопцы не поладили между собой, деля доли. Разделились на две группы. Вот одни других и прикончили.

Измаил не спросил: «Что же теперь будет?» Он знал, что убийцы просидят месяц в карцере, а потом вернутся наверх и продолжат свои дела.

— Зачем было Красавчику Ихсану меня убивать?

— Лейтенант сказал синопцам: «Если уберете заодно и коммуниста, вам снизят срок. Я уже договорился с жандармским старшиной. Потому что эти сволочи-коммунисты — главные враги правительства». Это дело поручили Красавчику Ихсану, но Ихсан сначала напал на Муртазу, а когда получил перо в бок, на тебя бросился лейтенант…

Последствия этого дела оказались не такими, как думал Измаил. И лейтенанта, и других судили на скорую руку и отправили в тюрьму Чанкыры. Приехал новый главный прокурор, говорят, он — сторонник реформ.

— Ей-богу, женушка, стыдно мне есть все, что ты приносишь.

— Почему стыдно?

— Здесь народ с голоду помирает.

— На свободе тоже нет изобилия, Измаил. Что мы можем поделать? Сегодня Эмине сама приготовила тебе тархану.[46]

В черных кудряшках Эмине — синий бант.

— Ешь, папа. Я и красного перца положила много-много. И фаршу положила.

В тюрьме голод. Из камеры праотцов-Адамов в неделю выносят одного-двух покойников. От голода люди сначала раздуваются, как барабаны, а потом съеживаются и умирают. К заключенным-крестьянам посетители-крестьяне приходят тоже с тощими мешками.

Измаил вышел за порог мастерской. Все вокруг сияет в лучах солнца. Он глубоко вдохнул воздух. Посмотрел вокруг: праотцы-Адамы в лохмотьях и с ними несколько крестьян ползают на четвереньках у подножия генуэзской стены, собирая молодую траву, но рвут ее не руками, а прямо ртом, как скотина. Потихоньку, без всякой толкотни, печально пасутся, как голодная скотина.

ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЧЕРТОЧКА

Ахмед открыл глаза. Измаил присел на корточки перед шкафчиком, что-то делает. И керосиновая лампа горит.

— Измаил, что, все еще ночь? Ты вернулся с работы?

— Я не пошел на работу. Спи. Еще рано.

— Что ты там делаешь?

— Варю суп. Тархану. С утра будет очень кстати.

Ахмед сказал:

— Спасибо.

Не сказал: «У меня нет аппетита». Воздержался.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ничего.

Не сказал: «Очень плохо». Воздержался.

— Дай-ка проверю, температура у тебя есть?

— Совсем небольшая…

Измаил дотронулся до лба Ахмеда.

Не сказал: «Ты весь горишь». Воздержался.

— Спала. Не совсем, но спала. Через некоторое время пойду тебе за лекарством.

— Хорошо.

Не сказал: «Что проку от лекарства?» Воздержался.

Они съели суп, приготовленный Измаилом. Ахмед старается не показать, что его воротит.

— А я вот люблю с перцем, Ахмед. Может, я его переложил?

— Немножко переложил.

— Дать тебе аспирин?

— Дай, две штуки.

— Слишком много — вредно для сердца.

Ахмед не сказал: «Какая разница, что теперь вредно для моего сердца?» Проглотил одновременно две таблетки. Как же меня трясет, кажется, если не буду сдерживаться, то начну громко стучать зубами.

Накинув на спину одеяло, Ахмед сел в постели.

— Расскажу тебе, Измаил, то, что никому прежде не рассказывал, не мог рассказать.

— Ты бы лучше прилег и отдохнул, братец!

— Нет-нет… Ты ведь не рассказываешь ни о матери, ни о женщинах, которых любил… А вот я — болтун.

— Это зависит от характера. Ты бы не переутомлялся.

— В Москве некоторые из китайцев, из университетских китайцев, вернулись к себе на родину. Среди них и Си-я-у. Одна группа уехала раньше, чем группа, в которой был Си-я-у, и, как только те, первые, пересекли границу, их всех поймали и секачами поотрубали головы… всем головы отрубили, понимаешь?

— Понимаю.

— Среди них были и три девушки. Ну, в той группе, что уехала раньше… Понимаешь?

— Чего здесь не понять, а, братец? Очень даже хорошо понимаю.

— Я хочу сказать, понятно ли я рассказываю.

— Вполне понятно.

— Мы узнали, что им поотрубали секачами головы, всей группе, уехавшей раньше. Даже провели митинг. В качестве протеста. Я хочу сказать, что Си-я-у тоже все это знал.

— Естественно, раз уж вы знали…

— Си-я-у тоже знал. Тем вечером в клубе был организован прощальный праздник. Произносились речи. На следующий день второй группе надо было отправляться в дорогу. После праздника Аннушка сказала мне: «Мы с Си-я-у сегодня вечером идем гулять».

Они ушли. Си-я-у вернулся поздно. Я сделал вид, что сплю. Ни о чем не спросил его. Он не стал ложиться. Я встал. Мы обнялись. Он уехал.

— Ему что — тоже отрубили голову?

— Не знаю. Ведь и я вскоре вернулся на родину с Керимом… Дай сигарету…

«А ведь мне совершенно не хочется курить, во рту как будто отрава».

— Отдохни немного. Ты утомился.

— Нет. Я хочу рассказать.

«Почему мне обязательно надо об этом рассказать? Не знаю… Может быть, потому, что сегодня Аннушка всю ночь снилась мне…»

Вечером я пошел к Аннушке. Днем искал ее в канцелярии. На работу она не пришла. Я вошел к ней в комнату. Она лежит на диване.

— Ты заболела?

— Ломает немножко.

Я присел на край дивана.

— Сделать тебе чаю?

— Не хочется.

— Ты, конечно, очень расстроена. Я — тоже. Но их не поймают… Если каждого приезжего будут ловить…

— Прекрати этот разговор…

— Почему ты так грубо разговариваешь со мной?

— Я не грубо с тобой разговариваю.

— Хорошо, пусть так.

Внезапно я спросил — у меня такое всегда бывает: не успев решить, надо ли об этом говорить или нет, я уже сболтну, словно бес толкнул меня в ребро, словно бы я с неба свалился, — так вот, я спрашиваю:

— Вы с Си-я-у гуляли по бульвару?

Она с вызовом посмотрела на меня своими синими глазами, в которых внезапно появилась чернота.

— Мы поехали к Марусе.

— Но Маруся сейчас в Ростове.

— У меня ключ от ее дома.

— Где? Покажи.

Она нахмурила соболиные брови.

— Я обязана перед тобой отчитываться?

— Нет… Почему ты обязана передо мной отчитываться… И что вы там делали?

— Спали.

Будто кто-то воткнул шило мне в оба глаза.

— Что значит «спали»?

— Спали — значит спали. Как мы спим с тобой.

— Ты врешь.

— С чего бы мне врать?

— Зачем же ты это сделала?

Аннушка как-то странно, как-то пренебрежительно, как-то натянуто рассмеялась:

— Может ли быть вопрос глупее этого?

Схватив кепку, я выскочил на улицу. Долго метался по улицам, походил по бульварам, заходил в кинотеатры, да не в один-два, а в четыре-пять. Уходил, не досмотрев фильм до конца.

— Вай, мать ее… Трудное дело, братец мой, — сокрушенно вздохнул Измаил.

— Нелегкое.

— Ну а потом?

— А потом мы с Аннушкой не разговаривали две недели. Всякий раз, когда я ее где-нибудь видел, я убегал.

— А потом?

— А потом однажды вечером она внезапно ввалилась в комнату (после отъезда Си-я-у я взял к себе Керима): «Здравствуйте, ребята». Будто бы ничего не произошло. У меня лицо вытянулось. А Керим ни о чем не знает, но замечает, что я уже некоторое время какой-то нервный.

— Слушай, Аннушка, — сказал он, — что с нашим Ахмедом?

— Не знаю. Ты у него не спрашивал?

— Спрашивал, не говорит.

— Может быть, потому, что правду говорить не хочет. Не все такие любители правды, как ты. (Она коснулась моих волос.) Мы с Ахмедом проведем каникулы на даче у моей тетки. У меня через две недели начинается отпуск. А в университете начинаются каникулы, не так ли, Ахмед?

— Слушай, ты, олух, ты почему скрывал это от меня? — обернулся ко мне Керим. — Я к вам буду в гости приезжать по воскресеньям.

— Конечно, Керимушка, к тому времени и Маруся вернется из Ростова, вместе приедете. Ах да, я совсем забыла… Я ведь пришла за тобой, Ахмед. У меня два билета в Малый.

Когда мы спускались по Тверской, я внезапно остановился:

— Не пойду я в театр. И что за дачу еще ты придумала?

— Я поговорила с тетей. Она даст нам одну комнату.

— Спасибо. Я поеду на университетскую дачу.

— Шагай.

Она взяла меня под руку. Мы идем вниз по улице мимо Елисеевского гастронома. Не разговариваем.

— Ты все дуешься по тому поводу?

— Я человек восточный.