Юрий Мамлеев - Блуждающее время
– Я всех замечаю таких. Не только в вашем подвале… И Егор Корнеев, мой друг, тоже…
– Тогда мы с вами завсегда друзья. Образование ваше не помеха, главное – нутро…
– В этом случае я тоже буду прям, как военнослужащий все равно. Хочу видеть Никиту!
– Никиту?! Он – король, настоящий король!
– И что?
– Он был у меня, но не вышло. В смущение меня ввел.
– Так что, он не придет теперь к вам??!
Выяснилось, что вряд ли придет. Павел беспомощно развел руками, но Семен, хмуря брови, мрачно утешил его.
– Художника в подвале помнишь? – сказал он. – Так тот все знает. Хотя, где Никита живет и живет ли он вообще – про это, конечно, никто не знает. Но есть тут дурачок один, смехун, который часто ни с того ни с сего хохочет. Но не плачет потом, не подумай, – добавил Семен. – Похохочет себе и вроде бы успокоится. Так вот Никита к нему симпатию имел. Их редко, но видели вместе. И художник наш знает, где живет смехун этот, потому что был у него из-за какой-то картины, которая валялась у смехуна под кроватью где-то. Художник наш не так уж часто, но заходит в подвал, ночует, любит там все: и сырость, и картины, и людей, и крыс. Он у нас часто рисует в темноте, не видя ничего. Говорят, такой способ рисовать есть. Он и выставки какого-то Самохеева у нас устраивает, картинки страшные в подвале висят, но Самохеев этот никому и нигде не известен, его не продашь, – разговорился вдруг Семен, – хотя наш-то считает его гением. Нашего звать Всеволодом, сирота он.
По мере углубления в разговор Паша удивлялся: трупность действительно исчезла и мрачности меньше от этого.
Трупность, решил Павел, ушла куда-то внутрь, растворилась в нутре, словно какое пиво или квас.
– Вы помягчели как-то, Семен, стали разговорчивей. На труп это не похоже, – заметил Павел.
– Нет, просто во мне теперь другое, – вздохнул Семен.
Но Павел «другое» не заметил, решив уйти, бежать, но не в подвал, а сначала к Егору. Как это он позабыл о нем сейчас, они ведь на равных, а к Марине идти страшно, да и не надо, а Егор все соединит. Надо хотя бы ему все рассказать о новом лике Безлунного, хотя, может быть, это был сон, но пророческий, поэтому в нем все равно истина, сон это или нет.
Павел опять ошеломленно посмотрел на Семена, упомянул снова Никиту. На это Семен только покачал головой, и Павлу было непонятно, почему он называет Никиту «королем». К тому же слышал ли он от Марины версию о Никите как о госте из грядущего? Непохоже было. Расстались чересчур весело, но Павел тут же поехал к Корнееву.
…Егор все эти дни тоже пребывал не в забвении. «Психопат из будущего» не так уж занимал его. Но все эти вихри жизни и времени все больше и больше возбуждали в нем желание увидеть себя перед концом мира, перед концом времен и всех космических циклов в конечном итоге.
Но только бы не сойти с ума от всего этого. Где он будет перед этим концом – в Вечности, в бездне Абсолюта, или по другую сторону – во Вселенной нелепой, на каких-то планетах, срезах реальности, в замкнутых мирах: неважно где, важно, каким он будет и какова судьба. Он слушал только этот последний голос, отбрасывая почему-то мысль о «себе» в Абсолюте.
Внутренние видения, не похожие ни на сон, ни на галлюцинации (да он и не принимал никогда наркотики), ни на бунт «подсознания», преследовали его. Вполне возможно было представить себя в какой-либо причудливой форме, в другом пространстве, в разных измерениях, так что для его сегодняшнего глаза он выглядел бы фантастическим и плохо представляемым существом (эдаким тараканом инобытия) или вообще обезумевшей всепространственной тварью. Но в сущности, если на него поглядеть обратно из иных миров, то он и сейчас выглядит довольно фантастично: все эти ушки, волосы, нос, две ноги и так далее – да любое существо из нежных измерений насмерть перепугается, увидев человека, каков он есть. Да и зачем говорить о виде, о форме, когда главное в другом? Какое будет его сознание, дух, или ничего этого вообще не будет?
Наконец, и в своих внутренних видениях, когда он пытался медитировать и концентрироваться на своей «последней» форме, он познавал только легкие, уходящие в запредел тени, призраки, и были они, наоборот, строгие, гармоничные, и наполненные изнутри светом. Но они срывались, уходили в неведомое, исчезали… Наверное, в конце концов у него не будет никакой формы, даже самой тонкой, и слава Богу! – думал Егор.
Но одно посещение все-таки точно приплюснуло его, до того поразило. Он познал себя, точнее, свое тело в виде гигантского шара, необъятного, как будто вмещающего в себя все.
«Разве тело может быть таким необъятным?» – молнией пронеслось в его уме. Но шар спокойно поглотил все его видения, и в этом бездонном круге пребывал он сам как обладатель такого странного тела. Но кем он был сам, этот обладатель?
Шар возникал как гигантский аналог планет, звезд… И это было настолько потусторонне и безразлично к тому несчастному миру, в котором он жил, что Егор не чувствовал «хорошо» это или «плохо», как будто эти понятия исчезали при обладании таким телом. Не было ни страха, ни ужаса, ни надежды, ни умиления.
Еще сложнее было с «я» и с «сознанием». Здесь Егор совсем оказался в тупике. Представить себе иное сознание, чем то, которым он обладал, было невозможно. Но это человеческое, данное ему сознание, точнее, ум – явно не вечен, ибо связан с этим миром, и в чем-то этот ум даже дурашлив. С таким умом не перейдешь в Вечность или хотя бы в благопристойный мир. С таким умом можно сидеть только в подвале Вселенной. А другого ума у человеков нет. Но Егор упорно пытался представить свою душу перед концом всех времен. Уходил в сумасшедшее, озаренное этой мыслью, созерцание. Но кроме огненных порывов, ничего не открывалось. Может быть, только намеки.
Варя, студентка, которая его любила, стойко разделяла с ним, как могла, его горести. Ей было даже хорошо от этого, потому что смерть она считала выдумкой. Ее бы развеселило иметь бесконечное тело, даже шарообразное, как солнце и звезды вместе взятые. Наверное, у богов оно именно такое, и к тому же из тонкой духовной материи. Варя не возражала.
Трудность была в том, что Егор чувствовал, что он созерцал, скорее, тело некоего иного существа, но не свое собственное. Его личное тело, душа, судьба оказывались за семью печатями. Он просто проникал в иные измерения, и легче было видеть других, чем самого себя. Тайна самого себя оказывалась выше и дальше, чем тайна богов.
…В час ночи ворвался Павел.
Друзья расцеловались, нашли все-таки чем согреться и чуть обуютить этим грешную, но все-таки родную плоть. Корнеев-то без самовара вообще ничего не пил (даже водку). Самовар у него был сияющий, народный, тульский.
В маленькой, ласковой кухне разговорились. Павел поведал, естественно, свои мучения. Егор был согласен, что произошло черт знает что, но ведь бывает еще фантастичней.
– И я тебе скажу, Паша, – мутно, но уверенно сказал Егор, – этот провал во времени, в который ты попал, извини меня, но он каким-то тайным образом подействовал на тебя, как наркотик. Ты опьянен своим путешествием, несмотря на то, что пришел в ужас от всего. В тебе появился импульс, желание разорвать последовательность времени, выйти из его тирании, увидеть своими глазами то, что было, и особенно то, что будет… Чтобы то, чего нет, стало живым… Павел признался, что в конце концов это так.
– Но ведь это может кончиться гибелью, господин Далинин!
– Ну и что ж! «Сердце тайно ищет гибели».
– Тебе опасно читать Блока!
– Брось, Егор! Ты сам знаешь, никакой гибели в конечном итоге не может быть. Гибнут только формы, тела, оболочки, а не суть… Конечно, не спорю, что-то коренное, с нашей человеческой точки зренья, может погибнуть… Ну и что ж!
«Я пригвожден… Я пьян давно… Мне все равно…» Нельзя жить не рискуя… Сыночка бы только увидеть! Хорош он, наверное, уродился.
Наконец, часа в три ночи, Егор произнес целую речь, в которой признался, что, во-первых, он никогда не бросит своего друга, не будет, к примеру, вместе с ним искать Никиту, даже если тот нигде не живет, или его просто нет: только порой выскакивает, как болванчик, из будущего и затем проваливается неизвестно куда, потом опять высовывается. Ищи такого… Но мы найдем его, – шепнул Егор.
Во-вторых, Корнеев сознался, что не только свое «я», но и миры волнуют его, как ни печально это выглядит.
– Ведь не зря все это появилось, Паша, – заключил он, – что-то должно быть в мирах, чего как бы нет в самом Центре, в Абсолюте, иначе зачем, зачем эти миры?.. Какая-то тайна тут есть…
На следующий день поехали в подвал: искать художника. Тьма там стала еще сгущенней, вывороченной наизнанку. Она даже светилась в конце концов. На полу шевелились люди, спорили, чего-то ожидали. Диковатый старичок предупредил, что дело серьезное. Он почему-то упирал на то, что у нас в подвале (и это-де единственный в Москве такой подвал), где никто не умирает, а некоторые даже выздоравливают. Потому и Нарцисс в гробу так любит это место. Лишь бы милиция не прогнала.
