Михаил Мамаев - Месть негодяя
…Как сыграть человека, отсидевшего в тюрьме шесть лет, если сам не сидел? Как влезть в его шкуру? За что уцепиться? Чем подхлестнуть фантазию?
Стараюсь вглядываться в партнера, вслушиваться в его текст, снова и снова перелопачивать смысл каждой фразы, искать… В конце, на уходе, во втором дубле вдруг широко и зло улыбаюсь — в предыдущих дублях я этого не делал. Сам не ожидал. Просто почувствовал — надо улыбнуться. У Родиона после тюрьмы внутри воронка. Надо по чаще улыбаться, чтобы люди не увидели боли в глазах. Но улыбка пока еще не опытная, чужая, не органичная. Улыбка, сквозь боль. Как смех сквозь слезы. Полуулыбка — полугримаса. Попытка прикрыть душевную воронку…
Надо отдать Паше должное — он очень хорошо подыграл из-за камеры. Не сокращал текст, не пропускал оценки, выкладывался. И я подумал — если хочешь, чтобы люди тебе помогали — дружи с ними. Надо было давно нам попьянствовать, покурить сигары, поохотиться за девчонками, поговорить о пингвинах-людоедах…
После съемки Настя провожает меня к машине.
— Куда это вдвоем? — ревниво окликает оператор-постановщик Саша Щурок.
— С Алешенькой уезжаю, — шутит Настя.
— То с Пашенькой, то с Алешенькой… — наигранно ворчит Щурок. — Не тех ты выбираешь, Настя. Кто они такие? Серые пятна на экране…
Сталкер
…Сажусь в машину на заднее сиденье, здороваюсь. Не оборачиваясь, протягивает руку для рукопожатия. Я назвал себя, а он молча кивнул.
Минуты через четыре, он как будто спохватился.
— Да, кстати, меня Женей зовут…
Всю дорогу на съемки едем молча. Посматриваю на его бритый череп, похожий на череп Кайдановского в фильме Тарковского «Сталкер». Что там сейчас, в его голове? Что думает о роли? Что думает о жизни? Чтобы не было нафантазировано в сценарии, мне играть с живым человеком. Почему молчит? Странно. Обычно актеры приветливые и разговорчивые. И торопятся установить с новым партнером товарищеские отношения, чтобы было удобней играть. Быть в добрых отношениях хорошо, особенно, если предстоит играть дружбу, а нам именно это и предстоит.
Берег водохранилища. На небе — ни облачка. Вдоль воды беспорядочно громоздятся выкрашенные в матовый зеленый металлические ящики для рыболовных снастей, весел, лодочных навесных моторов. Тут же на берегу перевернутые вверх дном лодки. Справа глубоко в берег врезаются два узких канала для швартовки катеров, над ними коромыслами перекинуты ветхие деревянные мостки.
У меня в руке ТТ, у Пятницы обрез. Впрыгиваем в беспризорную рыбацкую моторку. Пятница бросает мне обрез, заводит движок.
Когда лодка стартует, при переключении с нейтральной передачи на первую агрессивно дергается вперед — трудно устоять. Всегда трудно устоять, на чем бы ты ни стартовал, если пытаешься быть в полный рост, да еще с гордо поднятой головой. Да еще, если процессом старта управляешь не ты, а кто-то, кого считаешь единомышленником, но на самом деле до конца не знаешь — так ли. Ничего! Люди же по-настоящему проверяются не в совместных энергичных стартах, а в пути, когда накопилась усталость и, возможно, сбились, или наткнулись на препятствие, или даже уперлись лбом в стену… Вот тогда и открывается, кто умеет только болтать, а кто способен стать для других проводником, сталкером!
Отплываем подальше, чтобы иметь возможность хорошенько разогнаться. По команде бросаем лодку к берегу. Женя до последнего не сбавляет газ. Лодка выскакивает на берег по самый движок. Спрыгиваем на землю, быстро идем вдоль сверкающей на солнце кромки воды…
— Ну и несет же от тебя бензином! — ворчит на ходу по сценарию.
Это потому, что накануне Родиона облили бензином и пригрозили сжечь заживо, если не откажется от попыток завладеть заводом.
— Да, рядом со мной лучше не курить, — отвечаю, тоже по сценарию.
Мне кажется, я и в жизни такой — иногда как будто несет бензином. Думаю, это как-то связано с детством. Когда я был маленький, меня часто обижали. Родители не заступались. Говорили: «Учись давать сдачи!». Но при этом наказывали, если пытался ударить кого-то по лицу или бил ногой. Потому что тогда приходили другие родители и жаловались. И до появления в стране карате считалось не благородно — драться ногами. А еще я подолгу жил без родителей в интернате под Красногорском, а жизнь в интернате приучает защищаться. Особенно, если ты не крупнее и не сильнее остальных, не соглашаешься быть чьим-то оруженосцем и не платишь за «крышу» зефиром или компотом… Все мы родом из детства!
…Под прицелом камеры движемся по мосткам, к костру, к прожженному в нескольких местах покрывалу на траве. На черно-белой газете — огурцы, помидоры, зелень и бутылка водки. Сердобольная Машка суетится над шашлыками.
— Это все тебе, Родион Сергеевич, — Пятница кивает в сторону овощей, шашлыков и Машки… — Ты ведь проголодался…
…Люблю быть голодным! Когда голоден, взгляд другой… И мысли… И голос… Отношение к жизни — правильное! Рассиживаться над блюдечками с голубыми каемочками, мусоля в руках серебряные вилочки для креветок и ножечки для устриц — не мое! Мне нравится азартно набрасываться, сладострастно вгрызаться зубами, задорно брызгать слюной!.. Прожив до сорока, пришел к выводу: не бывает легкой добычи. Если что-то дается легко, я настораживаюсь, ищу подвох. Стольких, кому все давалось легко, уже нет на свете! Или они есть, но как будто их нет… За версту чую сытых, пресыщенных и сторонюсь, как будто от них тоже чем-то несет. Пресыщенность — заразная дрянь. И ядовитая!
Подхожу к воде, шумно втягиваю ноздрями свежий речной воздух. Свобода Родиона Сидорского пахнет рекой, костром, шашлыками… За годы тюрьмы она превратилась в жажду, утолить которую вряд ли теперь удастся.
— Ну, все, Пятница, наливай, наливай, наливай…
Пятница оставляет нас с Машкой наедине. Машка садится рядом, хочет поцеловать.
— Не вызывает сомнения? — спрашиваю Вознесенского. — Через пару сцен встреча с Натальей, по которой тосковал почти 7 лет…
— А ты сыграй это все вторым планом, — советует Володя. — Что не хочешь эту Машку, что безнадежно любишь другую, что делаешь это оттого, что тебя отвергли, от безысходности… Так ведь бывает в жизни, ты же знаешь, тебе не составит труда это сыграть!
…При всей нашей внешней несхожести, мы с Володей одного поля ягоды. Мы оба живем в вымышленной реальности. Мы построили ее — каждый свою — так, как нам удобно. Эта реальность имеет не так много точек соприкосновения с остальным миром. И лишь, когда мы этого хотим. Но она уже такая мощная, что остальному миру приходится считаться и подстраиваться… Мы из одного теста, все больше и больше понимаем друг друга. Хотя не сидим каждый день по ресторанам. И не ездим вместе на пикники. Не играем в большой теннис и не распеваем, обнявшись, песни в караоке… Именно о таком Режиссере я мечтал!
Репетируем эту огромную сложную сцену и снимаем одним большим куском. Все получается. Но, когда решающий дубль снят, и слышу аплодисменты группы, еще я вдруг слышу хруст, ногу пронзает острая боль! Гнилая доска на мосту провалилась, и вместе с ней я…
Ни льда, ни заморозки нет. Разуваюсь, погружаю ногу в воду. Боль меньше, но на глазах вздувается шишка величиной с теннисный мяч. Меня везут в больницу.
Врач-травматолог молчалив и суров, как Тайсон. Осматривает ногу, простукивает грудную клетку, как будто ищет слабое место, назначает рентген.
— Переломов у вас нет, — сообщает, как мне кажется, разочарованно. — Но растяжение сильное…
Каждый раз, когда вступаю в войну со Злом — в кино или не в кино — Зло влезает в мою реальную жизнь. Как будто имеет где-то поблизости командный пункт, оснащенный ультрасовременными системами слежения, сидит перед монитором, наблюдает за мной. Если вдруг перехожу в наступление, сразу реагирует. Похоже на мелкого, мелочного человека — на цыпочках крадучись заходит с тыла, хитро атакует исподтишка. Мол, смотри, Леха, не высовывайся, а то пожалеешь!
Дома перемещаюсь по стенке на одной ноге. Располагаюсь с тарелкой на диване у телевизора, включаю Канал Дискавери. Там показывают, как работяги прорубают новый многокилометровый железнодорожный туннель в Швейцарских Альпах. На умных машинах стоимостью в несколько миллионов евро. Туннель рассчитан минимум на сто лет. Прочные металлические зубцы крушат породу, измельчают гранитные глыбы. Стены покрываются жидким бетоном, чтобы избежать обрушения. Машины предназначены для суровой крепкой породы. В мягком грунте они бы увязли…
Думаю, я тоже рою туннель. Вгрызаюсь в суровый гранит, пытаюсь оставить что-то, что еще долго-долго послужит людям. Иногда тяжело. И даже больно. Но мне нравится. Я — механизм для прорубания туннелей в граните. В мягком грунте я бы, наверное, увяз.
…В дверь звонит Таня. Вся в черном — черное короткое платьице, черные сапожки на высоченном каблуке, волосы черные-черные. И, несмотря на черный цвет, вся светится и искрится.
