Линор Горалик - Это называется так (короткая проза)

— …и так все… мучительно. Потому что все про живых людей. Вот были мы на вечере Фанайловой, сидим себе, и тут посреди всех дел какой-то мужик громко заявляет, это самое… «Я пойду на улицу покурить!» Так весь зал ему шипит: «Ти-и-и-и-ше! Ти-и-и-и-ше!», а жена: «Оде-е-е-енься! Оде-е-е-енься!»

— …нет, ты что, для женщины водить машину — это очень важно. Это свобода, это такое чувство… Это так помогает стресс скинуть. Что бы ни случилось, садишься за руль и прямо пш-ш-ш-ш-ш-ш…. Такое чувство. Поссоришься, например, с любовником, он тебе: «Во-о-о-от, то, се, — типа, — ты старая, а мне двадцать!» — а ты дверью — бах! И потом пошла, села за руль, завелась — и сразу, знаешь, такое чувство… Вот просто из-за того, что ты сама себе хозяйка. И можешь делать, что хочешь, и вообще управляешь этим новым, сильным механизмом.

П.

— …а ты что думаешь? Это для меня знаешь как? Это для меня как оправдание моего существования в этой квартире. Их повесил Анькин первый муж, я его даже знал, немножко, но так, пару раз виделись. Он был такой прекрасный мужик, серьезно, и руки были просто золотые у человека. Это все он делал, ты полку видел? Чеканки там в коридоре, карту, которая черная такая, все это. И копья тоже он повесил. Он их с раскопок привез, он на раскопки ездил, их списали или отдали ему, что-то такое. Анька говорит: «Я ему сказала, давай поставим в прихожей», а он: «Не-е-ет, я хочу интересней!» Он такой был человек поразительный, все делал «интересней», не мог даже просто так… Вот он их подпилил и повесил. Он же небольшого роста был, а Анька у меня, ты сам видишь, от горшка полвершка. А мне они видишь как? Смотри: раз! раз! раз! А? В глаз прямо! И вот представь себе: сколько лет я тут хожу, и в темноте, и к ребенку через этот коридор бегал, сонный, спящий на ходу — и ни разу даже рядом не задел! Это для меня как оправдание, что я в этой квартире могу быть. Типа, что со вчера ничего не изменилось.

— …давно не был в супермаркете. Вот, хочу туда пойти.

— …пришел с цветами. Ну, не очень с такими, но астры, все равно же это хорошо, да? И вообще — пока мы ели, что-то говорили такое, я чувствую, ну вот знаешь — все склеивается. Прямо как кусочки складываются, вот он что-то скажет, я скажу — хлоп! И я так, знаешь, так хорошо мне стало, прямо вот весело внутри. Мы сидим, уже мороженое ему принесли, он уже мне прямо родной такой, как если бы трое детей. И тут подходит к столику какая-то девка, ничего такая, кожа плохая, а так ничего, но я сильно не разглядела. Становится такая и говорит: «Привет, Леша». Я такая вся улыбаюсь, говорю: «Привет!» — а она на меня даже не смотрит, смотрит на него и говорит: «Ты что, глухой? Не слышишь меня?» Я рот раскрыла, а он сидит, как статуя, и пялится в мороженое. Она говорит: «Ну ладно, пока» — разворачивается и идет к своему столику. Нормально, да? Я говорю: «Леш, ты меня прости, это кто?» «А никто, — говорит. — Так, тезка моей собаки».

— …придумал сюжет. Есть поэт и есть критик. Поэт уводит у критика жену. И после этого критик все бросает и всю жизнь занимается только творчеством этого поэта, не может остановиться.

М.

— …спасибо, деточка, что ты меня повела. Я мало того, что сто лет в кино не была, так еще и именно этот фильм хотела посмотреть, я же все слышу по телевизору — «Хроники Нарнии», «Хроники Нарнии», а сама даже книжку не читала. Знаешь, для меня этот фильм про что? Вот меня водили маленькую на елку во Дворец студентов, и там была такая красота, мрамор и все это, и такие бесконечные коридоры длинные, бесконечные. Я же тогда не знала, что это потемкинский дворец, Екатерина Потемкину подарила, это нам же тогда никто не рассказывал, а просто — такая красота была… И мне каждый раз так хотелось пойти по этим коридорам! Но не пускали же! А мне казалось, что там в конце что-то такое должно быть… Такое что-то… Невероятное. Так что спасибо тебе, доченька, что ты меня повела. Потому что я сейчас как будто прошла по этим коридорам до конца, такое чувство. И ничего там такого нет.

— …укладывает мне челку и что-то такое говорит в процессе — а он гламурный такой молодой человек, настоящий стилист, — ну вот, разговаривает о всяких приличествующих дискурсу благоглупостях, вроде того, как молодо выглядит София Ротару. И вдруг говорит: «Между прочим, я рос у приемных родителей. Мои много работали и дали объявление в газете: кто может забирать детей из школы, а мы за ними будем в выходные приезжать. Откликнулась, — говорит, — одна пожилая пара, у них как раз сын тридцатилетний утонул. Очень были необычные люди. Дед этот руку одну на войне потерял, а до того успел и каналы рыть, и лагеря, и все. Я вообще-то мало про него помню. Вот, помню, он всегда говорил мне, хриплый такой голос у него был: „Ыгорь, если тэбя кто-нибуд спросит, который час — сразу бэй в морду“. „А почему, — говорит, — не знаю“». И опять хурли-мурли, хурли-мурли про медные оттенки у темных блондинок. Я его спрашиваю осторожно: «Игорь, а он, наверное, левую руку потерял?» «Да», — изумленно отвечает мой парикмахер. «Тогда, — говорю, — понятно, наверное, почему он вам говорил про „который час“». «То есть?» — изумленно говорит мой парикмахер. «Ну, — говорю, — вот представьте себе, если кто-нибудь хотел над ним жестоко пошутить…» Он молча смотрит на меня в зеркале, потом опускает фен и говорит: «Ого». Потом опять включает фен, потом кладет его, включенный, на тумбочку, идет и садится на пуфик. «Сейчас, — говорит. — Мне надо про это подумать».

В.

— …а сын у меня снайпер, был тогда в Аламине, когда была вся история с застреленным мальчиком. Ну, потом его ранили, но ногу спасли. А я женился тогда, она младше сына на год, русская девочка. И вот она мне говорит: «Я с ним рядом жить не буду, у него глаза убийцы». Говорит мне: «Мой папа тоже на войне был, а ни одного человека не убил». И все время: «Папа ни одного человека не убил, папа ни одного человека не убил». «Слушай, — говорю, — твой папа младше меня на три года, а мне все-таки тоже не сто лет, — это на какой же именно он войне был?» А она мне говорит: «Не твое собачье дело, на какой надо».

— …вот купил абонемент в оперу. Буду строить нормальную жизнь одинокого человека.

О.

— …да я и сам так делаю, а девочкам прям Бог велел. Это всего касается, не только на дороге. Но вот когда надо, например, перестроиться из первого ряда в шестой, я беру и начинаю повторять, как мантру: «Я девочка и мне нужно. Я девочка, и мне нужно». И это всегда работает, сам Бог велел, говорю же.

— …еще училась в школе, мы полезли на крышу, две девочки и два мальчика. Ну, сидим такие, говорить не о чем, и мы кидали вниз камешки, там камешки какие-то были, строительное всякое. Тут один мальчик кинул вниз кирпич. Он пролетел мимо двух дядек, чуть не чиркнул. Так они не поленились, поднялись на крышу и избили наших мальчиков. А нам с Тонькой сказали: «Девочки, как вы можете с такими?» А на самом деле эти мальчики — один с разбитой губой, а второй с отбитыми почками, представляешь? — пошли нас домой провожать. Очень приятно было.

Т.

— …играю взахлеб, не могу прямо, типа, не сплю, не ем, в институт не хожу, ничего, с ума сойти. Один день только не играла, когда у них сервер лежал, ваще ужас, не знала прям, куда себя деть, слонялась. Игрушка страшная, у нас полфакультета играет. А там надо ходить командой, у нас команда собралась — две девочки и два мальчика. Мальчики такие ого-го мачо, а мы у них за спинами. Меня, например, вообще бить нельзя, я волшебница, если меня ударить, я теряю много процентов магии, и вторую девочку нельзя, у нее интеллект какой-то огромный, но здоровье очень маленькое, она выдерживает удара два-три всего, за все время, потому что очень плохо восстанавливается. Ну вот, у нас мальчики такие ого, а мы такие ах. Мальчику одному, что ли, двенадцать, он в Новосибирске, а другому тринадцать, не знаю откуда. А девочки я и еще одна женщина, ей тридцать семь лет, у нее год назад дочка умерла, она вообще ничего не может делать, кроме этого.

— …да чего-то мне сегодня вообще ничего продавать не хочется, вообще ничего не хочется, выгонят меня. Я последнее время совсем не понимаю, даже вставать утром сил нет, так все противно, такая тоска. Краситься не хочется, ногти делать не хочется. Стою у прилавка, аж тошнит. Хоть не просыпайся утром. Вообще не понимаю, что такое. В школе ничего такого не было.

— …мы хорошие, немолодые люди, понимаешь, все это сложная ситуация. Мы это всё начинали девять лет назад, чтобы можно было отдохнуть, расслабиться, что-бы всем было хорошо. Еще официально неженатые все тогда были, — ну, почти все. Девки наши прекрасные, вообще, такие девки… Прекрасные. Мужики тоже, все свои. Раз в неделю мы у меня собираемся, у меня квартира — два этажа, джакузи громадный, приятно все очень. Я вас с Наташей очень серьезно приглашаю, лично, приходите, хотя у нас, как ты понимаешь, это не принято — гостей приглашать. Но я, правда, серьезно говорю: очень хочется, чтобы вы хорошенько об этом подумали. Нам нужно, чтобы как-то потихоньку приходили новые люди, — нет, конечно, мы очень выбираем, очень, это долгая процедура, я сейчас даже рассказывать не буду, сейчас неважно. Важно, что новые люди нужны — вот такие нормальные люди, как вы с Наташей. Потому что за девять лет у нас сложилась какая-то такая ситуация, что одно название — «свингерский клуб», а на самом деле — никто, знаешь, даже в джакузи не лезет. Выпьем по чуть-чуть, сядем на кухне и до самой ночи разговариваем о детях. А затевалось-то оно не за этим, конечно.