Рохинтон Мистри - Дела семейные
Зачем нам, сказал он, пускай балкон остается балконом, его только временно нужно закрыть.
— Не имеет значения, — сказала Вили, провожая его к двери, — все временно, Йезад-джи. Жизнь тоже штука временная.
Ну что за женщина, сказала Роксана, ей обязательно нужно продержать мужчину как можно дольше всеми этими своими «милый-дорогой». А узнав, что Вили еще и фотографию показывала, спросила, что это за новое извращение, ей что, лотереи мало?
— Семейная фотография, на которой Вили семь лет, — объяснил Йезад, и Роксане стало неловко, а потом и стыдно за взятую скатерть, особенно после того, как муж пересказал печальные воспоминания Вили.
— Она неплохой человек. Со странностями, конечно. Знаешь, она вызвалась приносить тебе продукты из лавки. Она туда каждое утро ходит.
На балконе он развернул рексин, проделал по краю дырки в нужных местах, чувствуя укол совести при прокалывании каждой дырки. Завтра купит металлические глазки в скобяной лавке Боры, укрепит отверстия и натянет ткань туго, как брезент. На эту ночь он прикрепил рексин веревочками к балконным перилам.
Теперь за дело взялся Мурад, готовясь к ночлегу под тентом. Он взял игрушечный бинокль, компас и оружие: нож для разрезания бумаги и водяной пистолет. Хотел захватить с собой свечу и спички для освещения укрытия в мрачной чащобе суматринских джунглей, но мама не разрешила.
— Мама права, — поддержал ее Йезад. — Не очень — то будет приятно, если ты спалишь «Приятную виллу».
— Ха-ха, очень смешно. Мама всегда воображает страшное.
— Кстати о воображении, чиф, что это за разговоры о депрессии? Плод воображения Джала и Куми? Не могу представить себе депрессию у такого философа, как вы.
— Депрессия — чушь, — ответил Нариман. — Я много думаю о прошлом, это правда. Но в моем возрасте прошлое занимает в мыслях больше места, чем сиюминутное. А процент будущего невелик.
— У тебя еще много лет для нас, папа.
— Любопытно, почему доктор Тарапоре решил, что это депрессия.
— Знахарь ошибся в диагнозе, наслушался болтовни Куми и Джала. Ему еще предстоит понять, что не все можно объяснить клинически. «У сердца есть свои резоны, о которых рассудок ничего не знает».
— Как замечательно, — откликнулась Роксана. — Шекспир?
— Паскаль.
Она повторила про себя: «У сердца есть свои резоны…»
Со своего топчана в разговоры взрослых внимательно вслушивался Джехангир, стараясь понять, что такое депрессия. То печальное чувство, которое приходит, когда несколько дней подряд льет дождь? Он с завистью смотрел, как Мурад устраивается на ночлег под навесом. И тут услышал, что дедушка робко просит утку.
— Сейчас принесу! — спрыгнул с топчана Джехангир.
Отец двумя яростными шагами пересек комнату и загородил ему путь.
— Что я тебе сказал насчет этой бутылки?
Джехангир застыл. Он испугался, что отец его ударит. Он сильней всего боялся отца, когда тот говорил пугающе спокойным голосом.
— Отвечай. Что я тебе сказал?
Он съежился:
— Чтоб я не трогал эти вещи.
— Почему же ты собрался сделать это?
— Я забыл, — еле слышно ответил он. — Я хотел помочь.
Гнев мгновенно исчез, и отцовская рука легла на его плечо.
— С этим не тебе помогать, Джехангла.
Отец легонько подтолкнул его к дивану. Джехангир смотрел, как мама достала бутылку для пи-пи. Она откинула простыню и засунула в нее дедушкину пипиську. Она была маленькая, не намного больше, чем у него. Зато яйца у дедушки были огромные. Как луковицы в шелухе, даже больше папиных, которые он много раз видел, когда, выходя из ванной, отец сбрасывал полотенце, чтобы одеться. Его собственные были похожи на шарики для игры. А у дедушки они такие большие и тяжелые, что ему, наверное, неудобно…
— Ложись, Джехангла, — сказал отец. — Не на все тебе надо смотреть. Спокойной ночи.
Потом мама принесла тазик, чтобы дедушка пополоскал рот на ночь. Дедушка сделал смешное движение челюстью, вынимая зубы. Они скользнули в стакан, на свое водное ложе, и Джехангир закрыл глаза.
* * *
Приблизив губы к уху Йезада, Роксана благодарила мужа за понимание.
Тот сказал, что лучше бы нанять айюиз больницы: если Роксана будет одна надрываться, так это добром не кончится.
— Заставим Джала и Куми заплатить айе. Скажи им, что это наше условие. Мы же приняли папу.
— После того, что они сделали, я ничего от них не приму. Видеть их не хочу эти три недели, пока папа не встанет на ноги.
Она заверила мужа, что справится, нужно только немного терпения и понимание. Рассказала, как пахло от папы, когда они его привезли.
— Всего-то и требовалось, что намочить салфетку, обтереть его и посыпать тальком. Но Джал и Куми даже не побеспокоились. И ты видишь щетину на бедном его лице — бритву они положили в его чемодан. Как будто он в состоянии самостоятельно побриться.
— Цирюльника позовем. Но учти — три недели. И никаких уверток от этих двух мерзавцев.
— О нет, я не допущу, чтобы они выжили папу из его собственного дома! Три недели — и все. Вот увидишь, я их призову к порядку.
Придвинувшись поближе, она обняла его и поцеловала в ухо, чуть прикусив мочку. Он вздохнул. Его пальцы потянулись к краешку ее ночной сорочки, подтягивая ткань к бедрам, которые она приподняла. Рука скользнула под мягкую ткань. Она шепнула: «Подожди немного, мальчики спят, а вот как папа…»
* * *
Нариман открыл глаза с желанием, чтобы его перестали преследовать огромные, скорбные глаза Люси. Повернув голову, он поискал знакомую оконную решетку, но вместо нее увидел топчан внука. Он не в «Шато фелисити». Этой ночью он должен лежать тихо, не давая воли воспоминаниям, чтобы не беспокоить Роксану с Йезадом и детей, спящих совсем рядом.
Одурманенный обезболивающим, он плыл на облаке, похожем на сон. В бормотании из соседней комнаты послышалось слово «айя»… и воспоминания сразу принялись мучить его. Люси нанялась работать айей в «Шато фелисити», сказала: «Хочу быть поближе к тебе. Работа не трудная, — заверила она его, — а так приятно жить и спать в одном доме с тобой».
Даже прежде чем она пошла в прислуги, сердечные муки изрезали морщинами ее лицо, обтянули его. Какой кошмар, думал он, что же она делает с собой и до какого абсурда доходит ее стремление отплатить ему, превратить его жизнь в ад — из-за того, что он отказался выходить к ней на улицу.
Она нанялась в семью Арджани с первого этажа. Им было известно, кто она такая, — они часто видели его и Люси вдвоем. Гестапо на первом этаже — была их с Люси шутка, когда они еще бывали вместе, потому что мистер и миссис Арджани постоянно торчали у окна, следя, кто приходит в дом или выходит из дома. Позднее супруги Арджани наблюдали за Люси, когда, как потерявшийся ребенок, она целыми вечерами простаивала перед домом, глядя вверх на его окно.
Но он понимал, зачем они взяли Люси нянькой к своим внукам: это был акт возмездия. Много лет назад, примерно в то время, когда он познакомился с Люси, отец Наримана подал в суд на мистера Арджани за пасквиль, наносящий ему моральный ущерб. Теперь сводились старые счеты. Это было ясно.
Какой же монументальной тратой времени и сил было судебное разбирательство, думал Нариман, вспоминая религиозную полемику, с которой началась вражда. Священнослужитель совершил церемонию навджоте для ребенка, мать которого была из парсов, а отец иноверец. Событие вызвало споры, полемику и перебранки между реформистами и ортодоксами — такого рода споры вспыхивали в общине парсов с периодичностью эпидемий гриппа.
Отец Наримана, известный как большой мастер писать письма в газеты, гневно осудил священника. Он писал, что для этого дастура, сбившегося с пути истинного, священная церемония инвеституры — вручения судры и кусти посвящаемому в парсы — имеет не большее значение, нежели повязывание обыкновеннейшего шнура, если судить по той лихости, с которой дастур проделывает ее с каждым и всяким. Что подобные ему ренегаты станут причиной погибели трехтысячелетней религии, что зороастрийство за всю свою славную историю выдержало множество ударов, но чего не смогли добиться арабские армии в 632 году нашей эры, то совершат такие священнослужители, как он, подрывающие чистоту этой единственной в своем роде и древней персидской общины, саму основу ее выживания. Возможно, что невежество есть благо, писал он, однако у священнослужителей, творящих бесчинства, невежество совершенно иного рода — и оно яд для общины парсов.
Хотя напыщенность отцовской риторики казалась Нариману смешной, смысл приводил его в отчаяние. А «Джамшидовачаша» завела специальную рубрику, где печатались материалы полемики. Каждое утро за завтраком отец раскрывал газету и, усевшись поудобней, наслаждался читательскими откликами «за» и «против», спровоцированными его письмом в редакцию. Его лицо сияло удовлетворением. Самые интересные места он зачитывал домочадцам вслух.
