Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2009)
А между 20 мая и этим выпускным вечером (не запомнила точную дату) не меньше месяца тянулись еще двенадцать экзаменов, не принесших ни неожиданностей, ни волнений.
В середине июня все было кончено, и вплотную подступил вопрос первого серьезного жизненного выбора, который я должна была сделать самостоятельно. Не могу сказать, что я справилась удачно, но об этом в следующей части — этим выбором открывалась новая пора моей жизни, юность.
Юность тоже досталась мне не одна...
Три мои юности
Классическое «Детство. Отрочество. Юность» для себя я сокращаю до двух возрастов-состояний — у меня не было отрочества. Просто не было. То есть в том возрасте, когда дети становятся отроками, я оставалась ребенком. В пять и в пятнадцать лет у меня были одинаковые права, вернее, в пятнадцать, как и в пять, никаких «гражданских» прав у меня не было. Абсолютно ничего я не решала сама. Более того, почти ни о чем сколь-нибудь важном со мной не только не советовались, но и не говорили.
Тем более серьезные перемены меня ждали при встрече с юностью. Для себя этот период я исчисляю от окончания школы, когда я вдруг, по сути, полностью самостоятельно должна была выбрать свой дальнейший путь. А окончание юности я связываю с началом своей, если можно так сказать, социальной жизни, то есть с замужества (я вышла замуж вскоре после окончания университета, так что, с известной натяжкой, это время можно все-таки считать концом юности).
Итак, в апреле 1954 года мне исполнилось семнадцать лет, в июне я окончила школу, а 1 августа начинались вступительные экзамены в вузы. Получается, что на размышления о выборе пути у меня был месяц, июль. Так и месяца не было, поскольку, получив золотую медаль, я могла пройти (или не пройти) по собеседованию, без экзаменов. Впервые решить серьезную задачу выбора, да еще в сжатые сроки, было делом непростым, и, если честно, я с ним не справилась. Я чувствовала большую растерянность оттого, что у меня не было советчиков, и, как только первый появился, я его послушалась, тем более что он был хороший и советовал от души...
Но обо всем по порядку. Во-первых, я решила поступать в университет. Главным образом потому, что брат Юра учился в университете. Еще я хотела в университет по такой, можно сказать, детской причине (но когда всего два года назад наш курс собрал и издал своеобразный альманах о нас, студентах 1954-го, выяснилось, что таких, выбравших Московский университет по этой же причине, было не то что немало, а очень много, особенно девочек). Всего годом раньше, в 1953-м, университет открыл новое, неслыханное и невиданное дотоле Главное здание на Воробьевых горах. Тогда, в первый год, с общежитием при новом здании было свободно, и комнату в нем получила невеста моего брата, семья которой жила, вообще-то, совсем близко от Москвы (теперь это просто в черте города). Марина, так ее звали, однажды пригласила нас в гости, или на экскурсию, к себе. Мы отправились с мамой и папой, нам был заказан пропуск — тогда, в начале, с этим было строго. Я не только никогда не забуду полноты впечатления от красоты внутреннего убранства здания и комнаты Марины в зоне «Д», где селили биофаковцев, едва ли не более памятны слезы на глазах моего папы, сильно ответственного работника правительства. Да и все мы ощутили себя в храме, хоть до того я, например, никогда в храме и не бывала. Я думаю, что желание учиться в этом неправдоподобно прекрасном здании простительно семнадцатилетней девушке (надо сказать, что, когда я всего через год зашла в общежитие к одной своей однокурснице, такого ошеломляющего впечатления чистой красоты ее комната на меня не произвела, может быть, Марина привнесла в стандартный интерьер что-то свое, особенное, — не знаю).
Моя бессменная подруга Мила решила пойти не просто в университет, а именно на биофак, который уже заканчивал мой брат, — тут я впервые поняла, что Миле мой брат нравился всерьез (могла бы и пораньше догадаться!). Была, конечно, и у меня мысль последовать за братом, тем более в привычной связке с Милой, но ее я обдумывала недолго. Мне нравились друзья брата по университету, перед дипломом они часто стали появляться у нас дома (меня тоже привлекли, но на исключительно «аккуратных» работах — я что-то чертила тушью, оформляла какие-то таблицы). Но сам брат никогда не звал меня на биофак, может быть, чувствовал мою бесперспективность в этой науке, а может, просто мысль не возникала. Да и я воспринимала его друзей (и его самого в первую очередь) как в чем-то принципиальном отличных от меня. Они, как я понимала, были «естествоиспытателями», а себя я ощущала, пожалуй, «гуманитарием». Это ощущение во мне усиленно поддерживали, а можно сказать, и развивали сразу две мои школьные учительницы — русского и литературы и немецкого. Я могла бы написать тут и поподробнее, да не буду, раз уж все равно не сложилось...
Ну, что дальше? История с географией. Даже при моей, весьма серой, подготовке было ясно, что истории никакой в наших учебниках нет, а уж когда после лета 1953 года десятиклассницы сели за парты и начали дружно, под руководством нашей учительницы истории (и заодно классного руководителя) вымарывать в учебнике имя Л. П. Берии, все комментарии, как говорится, сделались излишними. (Моя воронежская двоюродная сестра Светлана, получившая свою золотую медаль годом раньше меня, поступила как раз на историко-филологический факультет Воронежского университета, через пять лет с блеском его окончила и получила по распределению место... старшей пионервожатой в своей родной школе. Где-нибудь еще через десять лет ей стали давать и уроки, а свое семидесятилетие (в этом году) она встретила завучем все той же школы, куда в военном сорок третьем пришла первоклассницей, голодной и холодной...)
География. Мы, помнится, сдавали выпускной экзамен по географии не в последнем, десятом, а в девятом классе (в 10-м он просто не умещался). У моей старенькой учительницы едва ли не слезы наворачивались, когда я, вытянув самый «гробовой» билет (страны Панамского перешейка), без остановки трещала так, что от зубов отскакивало: «Сальвадор, Гватемала, Гондурас, Коста-Рика, Никарагуа, Панама», ну и все, что о них знать полагается. Ну а что дальше-то с этими знаниями делать? Я, во всяком случае, не имела ни малейшего представления. Мысль о том, что я доживу до того, что туда, в эти страны, хоть в любую из шести, хоть во все шесть, можно будет поехать — были бы деньги (?!?), была не то что кощунственна, а откровенно смешна!
Теперь давайте прикинем, что называется, чисто арифметически. Мы в 10-м классе сдавали тринадцать экзаменов. По каждому устному предмету предстояло выучить примерно по тридцать пять билетов. И как раз тридцать пять девочек оканчивали наш 10-й «Б». То есть за экзаменационный день (мы сдавали экзамены в две смены) все тридцать пять билетов будут «озвучены». Я выучила, не сомневайтесь, все билеты по всем предметам. А это значит, что за тринадцать экзаменационных дней я могла (отбрасываю соображения о физической усталости или чем-нибудь подобном, речь идет только об «интеллектуальных» возможностях) изложить с оценкой «отлично» квинтэссенцию всех требуемых для окончания школы знаний, правильно? Вот и сделаем вывод: полное среднее образование образца 1954 года укладывалось в тринадцать дней.
Теперь надо было получать высшее образование. Я была в полной растерянности. Дома этот вопрос как бы вообще не обсуждался, исходя из посыла: «Наташа так хорошо училась, что может поступать куда хочет». Спору нет, но куда? И все-таки советчик нашелся!
Он нашелся на самом деле не вдруг, не в тот последний момент в июле 1954-го, а двумя годами раньше. В начале 9-го класса в нашу школу пришел новый учитель математики. Его к нам принесло войной. До того все учителя нашей школы были учительницы. Да и школа была ведь женская, у нас как-то вопросов не возникало. Иван Тимофеевич Бородуля — так звали нового математика — служил в действующей, был ранен, потом сильно контужен и, наконец, комиссован. Вернулся в Москву, в свой родной Инженерно-строительный институт. Но поработал там недолго, случилась какая-то неприятность со студентами (вроде он кого-то побил за неуважительное отношение к его фамилии). «Дело» далеко не пошло, учли заслуги Бородули перед родиной, но и оставить на преподавательской работе его тоже не могли, вот и перевели рангом ниже — в школу, да к тому же женскую, от греха подальше. Нрав Ивана Тимофеевича от этого не смягчился, он и с нами часто закипал и готов был пуститься в рукопашную, но директор заранее нас предупредила, чтобы не доводили Бородулю, и мы не доводили. Тем более что учитель он был замечательный. Он любил свой предмет, не жалел ни времени, ни сил, жил одиноко и все отдавал школе. Из учениц считал способными многих, но я у него тут же оказалась в «любимчиках». Его почему-то очень трогало, что я умею сделать четкий чертеж во всяких задачах по «геометрии с тригонометрией», — был у нас такой диковинный предмет, и экзамен по нему был в выпускном классе. Мне он давал на дом дополнительные «задачи с выдумкой», как он сам их называл, я старалась. В конце концов в 9-м классе Бородуля решил, что я должна участвовать в Московской олимпиаде.
