Алекс Тарн - Квазимодо
Осел подумал и покачал головой: «Нет, Миша. Ты уж извини, но не могу. Я и о себе-то заботиться не умею, а тут — собака… нет, извини. Ты, может, забыл, так я тебе напомню: мы ведь на улице почему живем?.. — потому что отвечать здесь не за что. Не за что и не за кого. Ни тебе счетов, ни тебе службы, ни тебе жены, ни тебе детей. На полном налегке. А ты мне собаку подсовываешь. Может, тогда уже сразу и в дом поселишь, с семьей и работой? А? Нет, брат… И Веню не проси, ладно? А то у него сердце доброе, не дай Бог, согласится.»
Мишка вздохнул. Вот так-то, Михал Саныч, сами все видели. Я, со своей стороны, сделал все, что мог. Ну не берет он собаку, что ж теперь?
— Все, что мог… — ах, я прямо щас запла?чу. Хитер ты с оправданиями, что и говорить. Жук ты, парень, жучи?ло мерзкое, членистоногое… Ладно, с собакой — черт с ней. Ты мне лучше другое скажи — зачем ты ему про Бейт-Асане рассказал? Следы оставляешь, как мальчик-с-пальчик? Авось найдут добрые волшебники, спасут твою бедную задницу от злого великана… Так, что ли?
Так, Михал Саныч, так. Какой вы проницательный, право слово…
«Эй, Михаил, ты в порядке? — озабоченно спросил Осел. — Чего ты губами-то шевелишь? Молишься, что ли?»
Вздрогнул Мишка, усмехнулся: «Молюсь, Ослик, молюсь. Колючему ацтекскому богу палок и шпицрутенов кецалькоатлю-маклаю… Дай-ка глотнуть, в самом деле. Пиво без водки — деньги на ветер.»
«Купите бублички…» — упрашивала венина скрипка, подмигивая, поднывая, подпрыгивая, пластаясь по полуденному тель-авивскому бульвару.
«А мой братишечка — карманный вор! — подпел Осел. — Здорово лабает Веня. Кстати, ты спрашивал… не его это скрипочка. Вон, видишь, на той скамейке тетка сидит? — Ее. Дура какая-то из питерской консерватории. Так-то она все сама пиликает — Мендельсонов всяких, Вивальди и прочую муру. А когда устает, дает Венечке приложиться. Так он за четверть часа собирает больше, чем она за два. Народ — он не дурак, различает, что к чему.»
«Ладно, Осел, — сказал Мишка, вставая. — Нам пора. Не поминай лихом.»
«Постой… — остановил его Осел. — Ты это… я не знаю, чего ты там затеял, но… может, не надо?»
«А черт его знает, — согласился Мишка. — Может, и не надо. Эй, Квазимодо! Зияд! Йалла! Двигаем.»
Дальше шли без остановок.
Квазимодо
Когда машина отъехала, Квазимодо просто оторопел от неожиданности. Удивление его было настолько велико, что он даже отряхнулся несколько раз подряд, как делал всегда в тех случаях, когда не знал, куда себя деть и как поступать дальше. Он сделал это самым тщательным образом, начав с морды и завершив пушистой кисточкой на кончике хвоста, перетряхнув по дороге все остальное и прежде всего — окружающий мир, выкинувший с ним столь необъяснимый фортель. И как всегда, во всей этой основательной перетряске лишь одно оставалось незыблемым — наивная собачья надежда на то, что, перестав дрожать и вибрировать, волшебная мозаика мира сложится по-иному, по намного более правильному и справедливому образцу, устранив таким манером любые прошлые и будущие недоразумения.
Но нет, пес, не получится… как ни тряси, а все будет по-прежнему: бурая, выжженная солнцем ложбина между холмами, пустынное шоссе и машина, увозящая от него Илана… нет, почему Илана, при чем тут Илан?.. — Мишку! — увозящая от него Мишку, хозяина. А он, Квазимодо, стоит тут один, на обочине… а почему, собственно, стоит? Что он — совсем сбрендил? Надо немедленно бежать следом, догонять, скорее, с места — в карьер… вот так… жаль, что так много времени потеряно на дурацкое отряхивание, да еще и не один раз, а несколько. Он несся следом за набирающей скорость «субару», изо всех сил стараясь сократить расстояние… или хотя бы не слишком отставать… или хотя бы просто не потерять из виду. Потому что когда-нибудь-то она остановится, эта машина, остановится, и Мишка выйдет из правой задней двери, из той, куда вошел, и подзовет его, и станет объяснять, что это у них такая игра и тогда уже можно будет обидеться и отвернуться с видом оскорбленного достоинства, и вообще продемонстрировать совершеннейшую неуместность такого рода шуток.
Но это после, когда остановится, а пока надо стараться не потерять из виду, потому что, чем дальше, тем яснее, что расстояние не сокращается, а наоборот, увеличивается, неуклонно и беспощадно — ведь машина всегда сильнее собаки, это известно всем, даже самым глупым щенкам. Дорога, как назло, петляла, «субару» то и дело скрывалась за поворотом, и пес инстинктивно прибавлял, чтобы только успеть завернуть, успеть хоть на секунду засечь белый задок машины, ныряющей за очередной холм. И каждый раз он больше всего на свете боялся не увидеть этот задок, а увидев, начинал бояться, что следующего раза уже не будет. И когда его и в самом деле не стало, когда, обогнув нависшую над дорогой скалу, пес выбежал на длинный вираж, на котором уже не было ничего, кроме ослепительно сверкающего под высоким еще солнцем пустого, пустого, пустого, пустого шоссе — тогда он понял, что проиграл, что с ним снова случилось самое страшное, что только может случиться с собакой — его бросили.
Им овладела паника, и это было очень плохо, потому что паника ничему не помощник, даже бегу. И действительно, очень скоро ноги стали заплетаться, а во рту пересохло. Но он упрямо продолжал бежать, просто потому, что больше делать было нечего, и еще потому, что не любил проигрывать. Единственно, что пес позволил себе — это слегка поскулить на бегу, даже не поскулить, а скорее посвистеть, жалобно, но почти неслышно. Его обогнала машина, потом другая — обе такие же белые старые «субару», как и та, что увезла хозяина. Они пронеслись мимо, ударив его потоком жаркого воздуха и в считанные мгновения исчезли за далеким еще поворотом, как бы подтверждая бессмысленность квазимодовой погони. За виражом открывался новый виток дороги, тоже пустой, в точности, как предыдущий… если не считать развилки, притаившейся в самом начале. Квазимодо добежал до развилки и остановился.
Куда теперь? Он тщательно принюхался, пытаясь поймать знакомые запахи — сначала поверху, потом на земле, потом снова поверху… ничего. Издали послышался звук мотора. Квазимодо с надеждой насторожил уши, но увы, мотор стучал иначе, намного грубее и без характерного для той «субару» подзвякивания. К перекрестку подъехал грузовичок и приостановился, выворачивая на главную дорогу. В кузове среди ящиков и картонок с овощами сидел пахнущий врагом мальчишка. Завидев Квазимодо, он привстал, пошарил за спиною и неожиданно размахнувшись, швырнул в него огурцом, да так сильно и метко, что огурец угодил псу точно в лоб, лопнул и разлетелся, брызнув по сторонам десятками светлых осколков. Квазимодо аж присел от неожиданности и обиды, а мальчишка радостно завопил и запрыгал, вскинув руки в победном жесте. Грузовик напрягся, выпустил облако зловонного дыма и покатил дальше, увозя торжествующего врага.
Это было последней каплей. Пес всхлипнул и завыл, прогнув спину и задрав к небу длинную лохматую морду. Он делал это впервые в жизни — наверное, потому, что никогда еще ему не было так плохо. Вой вышел низким и громким, что оказалось для Квазимодо неожиданным и даже в какой-то степени интересным открытием, отвлекающим от несчастья и от ноющего чувства потерянности. Он расставил ноги пошире, для устойчивости, и повторил вой — на этот раз более вдумчиво, полузакрыв глаза и тщательно следя за чистотой и длительностью звука. Вой лился из него тяжелой маслянистой струей, растекаясь по блестящему асфальту дороги, скатываясь в заросший колючками кювет и дальше — под обрыв, на дно горной лощины, в русло высохшего ручья, несущего свою мертвую воду к Мертвому морю.
Квазимодо вздохнул. Собственный вой напомнил ему что-то… но что?.. А, ну конечно, — это венина скрипка издавала похожий шум сегодня на бульваре. Тогда музыка сильно не понравилась псу, но теперь-то он понял природу этого типа человеческих звуков, и ему стало жаль Веню, вынужденного, как и он, глушить свою тоску и одиночество воем, воем, воем… Он повыл еще немного, чувствуя, как становится легче, как успокаивается защемленное болью сердце и растворяется в горле мягкий, тошный, мешающий дыханию комок. Зато теперь вдруг навалились усталость, и жажда, и голод, и пес даже обрадовался им, как старым добрым знакомым, потому что они не значили ничего в сравнении с главным несчастьем, загнанным куда-то глубоко-глубоко спасительным лекарством воя.
Он огляделся, ища тени, нашел ее под чахлым колючим кустом и лег, расслабившись, чтобы набраться сил и попытаться спокойно обдумать — что же все-таки произошло и как теперь жить дальше. Как всегда, пес искал причину несчастья в своем собственном неправильном поведении, в какой-то невольной, но фатальной ошибке, которая побудила хозяина покарать его столь страшным наказанием. Он вспоминал события прошедшего дня, но как ни старался, не мог припомнить ничего существенного. Видимо, все началось с врага, которого хозяин притащил с улицы. Конечно, Квазимодо не мог этого одобрить… да и какая собака бы одобрила? Но с другой стороны, свой протест он выражал довольно-таки сдержанно, включая эпизод с ножницами. Нет, непохоже, чтобы хозяин рассердился на него из-за этого.
