Питер Хёг - Условно пригодные
Каждый ученик по утрам приносил с собой свой собственный песенник, он обязательно должен был быть в переплете – во избежание преждевременного износа. Она открыла свой песенник так, что я не мог не заметить написанные в нем слова, но держала его так, что никому другому не было их видно. Буквы были очень маленькие – меньше был риск, что ее замысел раскроют. Все время, пока мы пели, я пытался разобрать, что там написано,- она спрашивала: «Как зовут твоего опекуна?»
Всем детям-сиротам и всем детям, которых забрали из дома, лишив их родителей родительских прав, назначали опекуна – таков был закон.
Обычно это был юрист из Совета по вопросам охраны детства, своего я однажды видел, это было, когда Комитет по социальным вопросам назначил мне неопределенный срок пребывания в интернате Химмельбьергхус,- тогда именно она сообщила мне об этом. Она сказала все как есть, что она одновременно назначена опекуном двухсот-трехсот детей, то есть формально она была мне и матерью, и отцом, но однако больше мы встречаться не сможем, если только я не захочу жениться до восемнадцати лет или если у меня не появится имущество, которым надо будет распоряжаться. С тех пор я ее не видел.
Это было слишком сложно объяснять Катарине. Я просто написал в своем песеннике: «Йоханна Буль. Совет по вопросам охраны детства», а через три дня перешел на один ряд назад и поднял книгу повыше. Никто ничего не заметил.
На следующий день меня позвали к телефону – мне позвонили.
В школе в распоряжении учеников было два телефона, оба они находились в жилом корпусе: один – на половине мальчиков, другой – на половине девочек.
Оба телефона соединялись с коммутатором школы в приемной Биля, но это были телефоны-автоматы, по ним разрешалось звонить во время большой перемены с 11.40 до 12.30 и по окончании обязательного приготовления уроков с 20.15 до 20.50. Позвонили мне в 12.05, я был в это время во дворе, и за мной пришел один из учеников младших классов, его послал Флаккедам. Он сказал, что меня зовет к телефону мой опекун.
Трубка лежала на маленьком столике с телефонными книгами. Впервые за все проведенное в школе Биля время мне позвонили, если не считать двух случаев, когда звонил представитель Попечительского совета, сам же я никогда никому не звонил. Телефон висел на стене, никакой кабинки не было, это было хорошо: после случая с Вальсангом мне не очень нравились тесные помещения.
Это была Катарина.
Телефоны установили, когда я пробыл в школе год. До этого трудно было получить разрешение позвонить, на то должны были найтись какие-нибудь веские причины, к тому же разрешали звонить только из канцелярии школы: ты разговаривал, чувствуя постоянное напряжение, люди проходили мимо, секретарю было слышно каждое твое слово, и при этом ты понимал, что занимаешь школьный телефон. Во время утреннего пения Биль как-то сказал, что телефоны существуют только для передачи коротких и жизненно важных сообщений.
Должно быть, Катарина позвонила на школьный коммутатор и представилась Йоханной Буль. Это было единственно возможным объяснением. Она позвонила с телефона девочек в приемную, а они решили, что звонят из города, и соединили ее с отделением мальчиков.
Какое-то время мы вообще ничего не говорили. Мы просто стояли и молчали. Мне было слышно ее дыхание, равномерное, отчетливое, почти как часы. А я уже думал, что никогда больше не смогу поговорить с ней, никогда в жизни.
– Как ты там? – спросила она.
– Ничего,- ответил я.- Но Август плох.
Без всякого предупреждения раздался щелчок, и соединение было прервано. Наверное, кто-то спугнул ее.
Она позвонила мне снова.
Это было на следующий день, после приготовления уроков. На этот раз я сам взял трубку – я стоял рядом с телефоном, когда он зазвонил, можно сказать, что я ждал звонка.
После летних каникул моей обязанностью было регулярно выносить кухонные отходы в большие мусорные баки за жилым корпусом. К этой работе все стремились: выполнялась она быстро, к тому же мусорные баки находились в закутке, где можно было какое-то время постоять и где тебя никто не видел. Эту работу мне дали в награду за то, что в течение двух лет у меня не было наказаний и замечаний.
После катастрофы в церкви меня перевели в помещение, где я должен был выполнять любую подвернувшуюся работу; никаких объяснений этому не было дано, но ясно было, что они хотели постоянно держать меня под наблюдением. В каком-то смысле я почувствовал облегчение: из-за того, что случилось с пальцами, стало трудно выполнять тяжелую работу. В тот день, когда позвонила Катарина, я смазывал дверные петли. Занимался я этим и после ужина – надо было быть поблизости от телефона.
В королевском воспитательном доме было запрещено звонить ученикам из города, за исключением случаев смерти близких или чего-нибудь в этом роде. Телефонные звонки могли ослабить ту сопротивляемость, которую в учениках старалась воспитать школа.
Следовательно, к телефону могли позвать, только когда с родственниками произошло что-то действительно страшное. Или когда тебе звонили из отдела социального обеспечения или полиции, что было еще хуже.
Поэтому все привыкли к мысли о том, что телефон – это часть надзора за учениками. И что им пользуются исключительно учителя и администрация школы.
Когда я оказался у телефона, а на другом конце провода была Катарина, все вдруг стало иначе, почти наоборот.
Обычно здесь бывала очередь, в тот день никого не было. Когда телефон зазвонил, я поднял трубку, прежде чем кто-нибудь успел услышать звонок.
Она запыхалась. Она, должно быть, дождалась, пока рядом никого не будет, и бросилась к телефону. Всю осень она работала в саду, теперь они, наверное, и ее перевели в здание.
Я снова подумал о том, что дыхание – как часы, измеряющие то короткое время, когда мы можем быть вместе.
Я ничего не говорил, мы просто стояли, вслушиваясь в дыхание друг друга.
А потом она рассказала мне, что прошлое помнишь как линию, которая в конце заканчивается на равнине. Время от времени автомат начинал пищать, и тогда она опускала еще одну монетку,- откуда она их взяла?
– Мы можем встретиться?
Это я продумал во всех деталях, на тот случай, если она спросит. Есть только одна возможность, сказал я,- встретиться ночью. Я бы помог ей вылезти из окна и спуститься вниз, сможет ли она?
– Меня перевели,- сказала она.- Теперь я сплю в комнате новой инспекторши.
Она сказала это совсем тихо, и все же показалось, что мимо промчалось что-то огромное, вроде поезда, и поезд этот унес с собой последнюю возможность ее увидеть.
– Через несколько дней я уезжаю,- сказал я.- В интернат для умственно отсталых.
Трубку положили. Как и в прошлый раз, не было никакого звука, только что она была здесь – и вот ее нет.
Я постоял некоторое время у телефона, но больше он не зазвонил.
7
Два дня подряд я на большой перемене сидел в библиотеке.
Если бы все было как обычно, мне бы это запретили, но поскольку пошел снег, ритм жизни школы изменился.
Снег падал медленно, но не прекращался ни на минуту, они не успевали убирать его. Сгребать снег лопатой, посыпать дорожки песком и солью поручили Андерсену, помогали ему те интернатские ученики, которых назначили для работы на улице. Двор был покрыт коркой льда, и повсюду стояли большие снежные сугробы. В связи с этим младшим школьникам на переменах разрешили сидеть в классах, у всех уходило больше времени на то, чтобы подняться наверх из-за того, что одежда была мокрой, и вообще заметно было изменение расписания школы.
И Фредхой, и Карин Эре видели меня в библиотеке, но ничего мне не сказали, может быть, они считали, что я и так достаточно наказан и что больше со мной уже ничего нельзя сделать.
Я сидел, разглядывая старые номера «Синей книги», ежегодного журнала школы, в каждом номере были фотографии классов, я нашел старые фотографии ее класса. Все фотографии, начиная с первого года.
В эти дни я видел ее и по утрам, когда мы пели. Было больно вот так прямо смотреть на нее – на фотографии смотреть было легче.
Раньше девочки завязывали волосы в хвостики, у нее тоже был хвостик, а так она была похожа на саму себя.
С одним исключением – она улыбалась. Было восемь фотографий, с 1963 по 1971-й, на фотографии 1970 года ее не было, школу фотографировали в апреле, когда она исчезла. На первых семи фотографиях она улыбалась. Не так чтобы уж очень, но улыбка все-таки была заметна. Так, что было видно, из какой она семьи и какое у нее было детство. Можно было понять, почему она говорила о светлой равнине.
Потом шла та фотография, на которой ее не было. А потом – последняя фотография, прошлогодняя. На ней она не улыбалась. И одежда была другой. Она была видна только по пояс, на ней был один из ее больших свитеров.
