Марта Кетро - Вдохнуть. и! не! ды!шать!

Или: один держится за прутья решетки, а на узком подоконнике поту сторону мертвый голубь кверху лапками, и подпись: брат, прости, но это одиночная камера.

Еще: двое сидят по разные стороны стеклянного разделительного барьера, и подпись: брат, извини, здесь двойное стекло.

Не буквы в пузырях, как всегда брат мой делал, а просто общая подпись под картинкой, потому что неважно, кто сказал или подумал. Раньше было важно, еще на суде было важно, а теперь нет.

Когда листы в тетрадке кончились, я стал экономнее, принялся заполнять все пропущенные ранее клеточки и поля. На полях я писал: брат, прости.

Все бумажное пространство закончилось, я бросил есть, а затем и пить и только тогда заметил, что карандаш так и не затупился, острый, тонкий растущий в длину клюв.

Я посчитал до десяти и клюнул карандашом в правый глаз, размахнулся сильно и проткнул голову насквозь.

Боль лишила меня способности говорить и думать, но не видеть.

Мой старший брат прошел стену камеры насквозь, протянул мне чистый носовой платок, и это было, как если бы он дал мне ластик, чистый мягкий ластик, я утер лицо и увидел, что тетрадь опять чиста, я снова могу рисовать, снова.

Мой фонарик очень маленький, он мог бы поместиться даже в нагрудном кармане моей пижамы.

Но, несмотря на размер, фонарик дает достаточно света, чтобы читать под одеялом.

Одеяло толстое и плотное, света моего фонарика сквозь него не видно.

Я точно знаю, потому что однажды, когда все затихли, я оставил фонарик под одеялом, включенным и выбрался наружу проверить — кругом было по-настоящему темно.

Мой фонарик можно держать зубами, тогда руки останутся свободными, чтобы перелистывать страницы.

Прочитанные книги я оставляю под кроватью, непрочитанные прячу под подушку.

После того как я расстроился, изорвал и изгрыз несколько обложек, уже никто не пытается вытащить мои книги из-под подушки, пока я сплю.

Я, естественно, беспокоюсь: что будет, если вдруг фонарик перегорит?

Но пока он светит исправно, и я могу накрыться одеялом, придавить нижний край головой, согнуть локти, вывернуть колени, натянуть одеяло как палатку, верхний край заправить под живот и сесть на живот сверху.

Когда я открываю книгу, то слышу, как папа плачет в ванной, как мама молчит в кухне.

Что я читаю?

То же, что и все — фантастику, детективы, приключения.

Но больше всего я люблю истории про мальчиков. Про маленьких мальчиков, которые путешествуют, попадают в переделки, совершают смелые поступки — и растут, растут.

Мама умерла, когда мне было 6. Мама никогда не говорила, что отец умер, — он навсегда уехал в длительную командировку, когда мне было 2.

Сестра не сразу рассказала, что мама умерла. С ее слов, мама легла в больницу, а как надолго, я поняла, когда мне было 10.

Тетя в сердцах призналась, что сестра умерла, когда мне исполнилось 14. Тетя была доброй и мягкой, хотя худой и очень высокой. В отличие от соседки, которую я переросла в 16.

Соседкин муж подарил щенка, чтобы я не расстраивалась, когда его жену увезли.

Но я бы не взяла, если бы не думала, что вот так заведешь собаку — и кто-нибудь будет встречать тебя дома. Чтобы заходишь — а она тебе радуется, открываешь дверь — а она тебе тапочки, или газету, или хвостом крупно дрожит, лижет руки, коленки, или мечется кругами в прихожей — гулять! Гулять!

Но плюшевые тапочки-собачки оказались гораздо понятливее — ни прогулок, ни прививок. А главное, они никогда не отказываются поиграть.

Я как сердцем чуяла: не надо бы мне с ним ехать.

Но такой же декабрь паршивый ты помнишь? — ни просвета. По десять клиентов в приемной, бухгалтерша беременная, начальник ястребом сверху, кофе в автомате всегда заканчивается на мне.

А он со своим Египтом: Новый года Новый год, море да море, солнце, блядь. Ну, я подумала: море, солнце. На хуй Новый год, просто солнце. И знала же, чем это закончится, зачем поехала?

Говорю, нет у меня ничего, — купальники, ласты, маски. А он: там купим, не сцы, мол.

Ну, ученая же, расстались так расстались, не надо ехать. А он: все! я уже билеты, мол. Из офиса меня забрал в аэропорт.

Поначалу нормально, по ресторанам водил, по магазинам, на яхте чтоб понырять, в пустыню рассвет смотреть. Кофе в постель заказывал. На Новый год шоу, выпили, конечно, потанцевали, и вроде славно все, забудет, думаю, простит.

Под утро, сука, опять спрашивает: «Уйдешь со мной?»

Ну, поругались.

Куда я уйду, какая, на хуй, Океания, какая Австралия? У меня клиенты, Саню только в сад устроила, мама на антидепрессантах, у Володи проект. Он вышел, дверью ебнул.

Я посидела на веранде, допила шампанское, его нету, сама спать легла. А утром, знаешь, на пляж собираюсь, — купальники, полотенца. Мое сухое все, а его мокрое.

Такие полотенца, знаешь, негры ходят продают, с мультяшками. Паспорт его у меня в сумке остался, и полотенце это мокрое, с суперменом. Я его в ванной на батарее держу, а оно все мокрое. В гостинице на перилах всю неделю мокрое висело и сейчас не сохнет.

Сожалею ли я о том, что произошло? А вы как думаете? Сердце же не железное. Но меня мама тоже, между прочим, любила. И папа.

Приличная семья, между прочим, мама — заслуженный учитель. Двое братьев, дышать боялись. Отличница, душа компании, гостей полная чаша. День рождения, Новый год, все праздники. Платье новое, укладка — только со своим лаком к мастеру, запах жасмина, а не эта их клеюшая пакость.

Деньги нашла — торт, шампанское. Позвонила от подъезда из автомата. Там автоответчик. Положила трубку, поднялась. Она открывает, говорит, ой, спасибо.

Там уже соседка ее нарядная со своим парнем, еще какие-то. Столик на 6 вечера, такси. Она говорит «спасибо». Долго так тянет — спасииибо, смутилась, наверное.

А ты не уходи, говорит, посиди, там мама что-то приготовила. И мама ее говорит, правда, посиди, торт, шампанское.

Мне и самой неловко — нет, извините, мне тут еще надо, давай на лестнице покурим. «Ой, а я же бросила». — «Ну, постоишь хотя бы со мной». — «А у нас же такси там внизу». — «Хорошо, просто дай мне спички, мне прикурить нечем, зажигалка кончилась». — «А у меня нет». — «Как же, я же своими глазами видела у тебя в косметичке». — «Ой, а это не спички, это ватные палочки».

И показывает картонную раскладушку с отрывными спичками из бара, где мы с ней последний раз сидели. Я открываю, а там и в самом деле ватные палочки.

Я вам отсюда покажу. Ручками не трогать, договорились? Календарь, но не просто.

Рвать надо не с первого дня, а наоборот. 1-го января дергаешь 31-е декабря, 2-го — 30-е, 3-го — 29-е, и дальше, и дальше, тут важно не сбиться, но вообще-то не труднее, чем калории считать.

И вроде дурость, но работает же! Заметно, да?

В конце января на мне застегнулись джинсы от летней распродажи, те, зауженные книзу, кто помнит? А в конце февраля они с меня уже сваливались. В марте маму из больницы выписали с полной подвижностью сустава. Чудо, говорили, чудо, и головами так забавно качали, и пальцы сплетали.

Потом уже и страховка стала как непросроченная, и проценты за невыплату вниз пошли.

А в апреле мне Андрюша начал названивать, мол, прости, любимая, прими обратно, я был помрачен. Помрачен, нормально?

И начальницу новую, сучку со стороны, назад на сторону отправили, а мне вернули тихоню моего, Петрпетровича. А? Как?

Я же, девочки, все диеты уже перепробовала. И низкоуглеводку, и японку, и калифорнийку. Долину, по группе крови, Монтиньяка, Малахова, какие еще? Все! Помогло хоть что-то? Ага, плюс пять кэгэ. С Нового года собиралась что-то новое, с нуля. А как раз объявление в почтовом ящике, я и заказала.

Вот, правда, я инструкцию выбросила сразу, не подумала. А вдруг доберусь до июля, до середины года, и все обратно покатится? Как с низкоуглеводкой, пока не ешь — худеешь, а яблоко буквально откусила — стала толще прежнего. И Петрпетрович назад умрет, и Андрюша исчезнет, и маму снова… Вот что бы вы сделали на моем месте?

Они легкие и прохладные, в металлической оправе. Они цепко держатся за переносицу и уверенно охватывают ушные раковины. Как летучая мышь, припавшая к лицу. Линзы тонкие, выпуклые. Как яичная скорлупа, наверное. После приема у детского психолога мама говорит, что мне идут очки, я выгляжу взрослее, самостоятельнее. Не уверен, потому что, когда я пришел в очках впервые, все смеялись, называли меня «слепыш» и «Гарри Поттер». Мама советует не обращать внимания, сейчас всех очкариков дразнят Гарри Поттерами. Это странно, потому что Гарри Поттеру не должны идти очки, если я, верно, представляю его себе. Но мамин вечерний высыхающий голос, когда она читает мне перед сном, может искажать впечатление. Кто-то сорвал с меня очки, я не понял кто, шуршали и хихикали все. Собственно, я не против, человек в очках и должен быть смешным. Как, например, человек с преувеличенным ухом или с накладным ртом. Я не мог ничего сделать, как не может крот с обрубленными случайной лопатой лапами, только слушал, как они меряют мои очки. Восторг безнаказанного грабежа быстро сменился разочарованием, очки мне вернули, все разошлись по местам. «Сквозь них же все видно, идиот», — прошипел кто-то над моим ухом, прежде чем наступила тишина. Это было, похоже, на работу спички — взрывное чирканье, пульсирующее шипение серы и после беззвучное пустое горение дерева. Сомневаюсь, что есть способ увидеть ВСЕ, но мне бы хотелось иметь возможность сравнить, посмотреть на себя в зеркало и увидеть, есть ли разница между мною в очках и мною без очков, на что, похоже, то и другое. Хотя бы иногда. Это желание тяготит и жжет меня, как… что? Не знаю, не могу сказать.