Михаил Однобибл - Очередь
10. Санитарка Рима
С этого дня учетчик лежал в полузабытьи. Он завел часы, но потерял счет времени. Жар и слабость погружали его в дрему. Холодная испарина, жажда, кашель выталкивали в унылую явь. Иногда поднимали соседи: очередь подвигалась, и все переходили на новое место.
Временами учетчик наблюдал за происходящим вокруг. Наученный горьким опытом общения с уличным сверщиком, подвальным секретарем и прочей очередью учетчик глядел украдкой, не показывал, что бодрствует. Он отвечал уловкой на уловку секретаря. Тот часами просиживал у постели больного, подслушивал в надежде, что учетчик проговорится во сне. Чтобы не терять время, секретарь клал на колени доску и работал с документами. Зачастую он откровенно клевал носом. Учетчика навещали подвальные зеваки, его подолгу разглядывали, тихонько дули в лицо, но дотронуться, разбудить не решались.
Трудно было рассмотреть творящееся в подвальных потемках. Очередь скупо жгла свечи, а цокольные окна утром и вечером постоянно кто-нибудь загораживал. Шли долгие переговоры с кем-то вовне здания, что-то передавалось из подвала наружу, что-то снаружи в подвал. Беспрепятственно солнце светило только днем, когда все спали и ничего не происходило.
Неожиданные возможности открывала ночь. В кромешном мраке учетчик мог бодрствовать свободно и незаметно. Он бесшумно садился на жестком трубном ложе и с широко раскрытыми глазами вслушивался в темноту. Подвал словно нарочно подогревал его интерес к ночным бдениям. Иногда его пугали прикосновения. Он вздрагивал и лязгал зубами от страха и отвращения. Он слышал удаляющийся шумок невидимок. Может, очередники ощупью пробирались по узким подвальным ходам и нечаянно задели его. Или то были крысиные коготки и писк этих тварей.
С вечера в подвале начинались хождения, очередники шатались по гостям, собирались компаниями и до утра в неспешных беседах коротали время. Эта коллективная бессонница имела четкую цель. Время от времени шепот и подвальное копошение разом, как по команде, стихали, и в воцарившейся тишине учетчик слышал далеко-далеко, как будто в толще горы, гудение водопроводного крана и журчание воды, настойчивую трель телефона, заливистый смех или нарастающие и опадающие волны яростного спора. Когда донесшийся сверху, из учреждения, звук стихал, подвал некоторое время в благоговейной тишине слушал, не возобновится ли. Но постепенно томительная пауза становилась невыносимой. И кто-то из темноты осторожно вполголоса замечал: «Вон как дверной звонок проквакал, это у Движковой. Наверно, опять гости из соседнего отдела. Крадут служебное время по пустякам». Или, бывало, нарастающий до страшной, невозможной высоты крик, выстрел двери и спотыкающиеся шаги на лестнице означали крах соискателя, выставленного за порог отдела кадров, худшие опасения стояльцев в очередной раз подтверждались, и подвал мрачно изрекал: «В 23 отдел на прием лучше не ходить. Встречают с распростертыми объятиями, а в итоге выставляют за дверь, сквозь их сито еще никто не пробился». В словах сочувствия слышалось удовлетворение: крах отринутых 23 отделом сохранял для следомстоящих возможность его первопроходства.
Порой в темноте вспыхивали тихие ожесточенные споры. Например, о том, какой телефон звонил в толще учреждения. Чей-то раздраженный шепот доказывал: «Нет, это не следователю райотдела звонили. Ясно слышалась мелодичная трель, а следовательский телефон от бесконечных звонков осип и дребезжит. И следователь, когда снимает трубку, говорит быстро, как выстрел, «да!», а не тянет томно «алло». Обыкновенно каждый из спорщиков оставался при своем мнении. Постепенно эмоции иссякали, чуткий шелест подвальной ночи возобновлялся до очередного звука сверху.
Учетчик не понимал, как очередники улавливают далекие и невнятные верхние шумы, узнают голоса телефонов, угадывают, дверь какого кабинета в каком подъезде на какой лестничной клетке скрипнула и отворилась в ночной тиши. Может, они внушили себе, что отличают замки по щелку ключей.
Разговоры о служащих по ходу прослушивания высей ограничивались скупыми, лежащими на поверхности замечаниями: этим богам остерегались лезть в душу, либо основательные сведения о них были дорогим товаром, их продавали шепотом на ухо. Зато в ожидании очередного звука сверху стояльцы охотно и подолгу мыли кости друг другу. На эти темы подвальные веретёна жужжали бесконечно.
Постепенно из упоминаний десятков неизвестных ему очередников, героев разных историй, заложников пикантных ситуаций учетчик приблизительно уяснил масштаб очереди. Его с самого начала поразил номер, нарисованный ему на ладони. Он был чуть ли не тысячным! Столь же длинные вереницы соискателей стояли в каждый из шести подъездов учреждения, и таких учреждений в городе было множество. Однако, несмотря на громадный приток народа, в очередях сохранялся порядок медленного, но неуклонного движения всех и каждого с улицы в подъезды, из подъездов в подвал, из подвала на лестницы и дальше вверх, к порогам кадровых приемных. Этот неукоснительный порядок поддерживали сами очередники. Размах, протяженность, сложность очереди подавляли. Не удивительно, что изнемогающие от наплыва посетителей служащие вели прием по выходным и праздничным дням, а их сверхурочные бдения затягивались до рассвета. Кому удавалось, получали в этом же здании ведомственное жилье. Другие кадровики приходили и уходили, но и они, чтобы не тратить время на дорогу домой, забывались коротким тревожным сном на диванчиках в кабинетах. Это подвальщики видели своими глазами еще в бытность уличниками, когда забирались на деревья под окнами здания и подсматривали за служебной круговертью.
Колоссальный механизм трудоустройства, подбора нужных городу кадров и отклонения неподходящих кандидатур работал, как часы, хотя очереди пронизывали здание клубком змей: их хвосты вились по двору, тела переплетались в подвале, а головы вползали по лестницам на этажи. Каждый стоялец в этом гадюшнике старался надежно закрепиться на своем месте в очереди, а при удачном стечении обстоятельств норовил обменять его на другое, ближе к голове. О таких попытках, забавных, жестоких, поучительных, в подвале велись долгие ночные беседы. Назывались конкретные личности. Учетчику запомнился Лихвин, потому что имя было знакомо.
Лихвина, вопреки внешней хваткости, считали ярким примером безнадежного неудачника. С виду он был ловок, использовал малейшие возможности для упрочения своего положения в очереди, умел достать вещи и продукты, укрепил здоровье гимнастикой, искусно выстроил отношения с соседями по очереди, вызвав их уважение намеками на вакансию физрука в местном техникуме, которую якобы держат персонально для него в одном из отделов кадров, куда он и зайдет на прием. Но жизнь показала, чем обернулась такая предусмотрительность, грандиозные планы высились, чтобы грандиозно рухнуть. Вследствие избытка сил и переоценки своих возможностей Лихвин впал в соблазн разовой очереди: прокрался в пригород на служебные дачи кадровиков, чтобы там в обход установленного порядка добиться трудоустройства и въехать в рай через головы товарищей. Однако провернуть аферу не удалось, гнусная измена родной очереди выплыла наружу, и теперь преступника ждет суровая кара. Особенно подвальных рассказчиков будоражила последняя лихвинская осечка. Когда он был полностью изобличен внутриочерёдным расследованием и взят под стражу, мимо случайно проходила Движкова из 19 отдела. По обыкновению она не обращала внимания на очередь, но вдруг приостановилась напротив Лихвина и посмотрела с интересом. В тот миг он мог попросить заступничества. Он располагал ценными сведениями и мог передать их ей. В обмен могущественная кадровичка вызволила бы его из когтей хоть десяти разъяренных очередей – кто бы посмел ей перечить! – и он уже готов был заговорить, но натолкнулся на сгусток крови во рту. А пока Лихвин мычал и пытался разлепить склеенные юшкой губы, Движкова, поскольку у служащих вечно нет времени и внимание переключается с предмета на предмет, пожала плечами и прошла мимо. Это ли не рок! И не от жалости к Лихвину (очередь не знает снисхождения к предателям-двурушникам), а от неотвратимости наказания, настигающего злодея с разных сторон и, в конце концов, обнажающего жало внутри него, рассказчиков и слушателей этой истории душили слезы.
От Лихвина подвальщики перешли к обсуждению его антиподов, мнимых простаков, умеющих при внешней беспомощности и непрактичности найти могущественных покровителей и в итоге хорошо устроиться. О таких везунчиках говорили с враждебным, завистливым восхищением. Особенно подвальщиков раздражал некий юродивый. Судя по тому, что доносилось до учетчика, блаженный был крайне хитер. Очереди он казался скудоумным, зато в отношениях с высшими ему не было равных! Его простецкая физиономия служила ему пропуском в души самых недоверчивых служащих. Любой другой очередник, добившись малейшего расположения служащего, дорожил бы таким отношением. А неблагодарный юродивый рассеянно отворачивался от служащего, оказавшего ему доверие, уже готового помочь, и направлялся в другую сторону. И, что уж совсем невероятно, в этой другой стороне он опять-таки находил опекуна, еще одного, нового. Даже дети считали своим долгом ему помогать. Везунчик утвердился в мысли, что добрые великаны растут, как грибы, на обочинах всех путей, где ему вздумается ходить, и всегда готовы протянуть ему руку. Внимание служащих его вконец избаловало. Он так осмелел, что стал выказывать пренебрежение самым влиятельным очередникам. Неслыханная самонадеянность, за нее рано или поздно наступит расплата. Рядовые стояльцы очереди с нетерпением ждут этого момента. У многих чешутся руки проучить невежу.
