Ирина Муравьева - Любовь фрау Клейст
Обычно перед рождественскими каникулами профессора Трубецкого охватывала такая радость, что он боялся невзначай обнаружить себя: расхохотаться слишком громко от самой незначительной шутки или окончательно разбаловать Сашону с Прасковьей. Поскольку восторг — да, восторг, ярость счастья его раздирали.
В этом году вместо восторга профессор Трубецкой чувствовал такое отчаяние, что во вторник вечером, натолкнувшись после еженедельного «русского чая в красном уголке» на объявление, что в недавно открывшейся бане «Катюша» предлагаются все виды массажа и липовый цвет от простуды, решился домой не идти, а прямо звонить в эту баню «Катюша». Просить там массажа и цвета из липы.
Приятный грудной женский голос предложил профессору Трубецкому прийти завтра в десять. Петра, как всегда, приготовила вкусный ужин, но сама с профессором Трубецким за стол не села, а пошла наверх заниматься с Сашоной историей американской цивилизации.
Последнее время профессор Трубецкой чувствовал себя богатырем на распутье: то ли ехать, как обычно, в Питер, чем и доказать Петре, что все это сплетни и глупости, то ли затаиться самым что ни есть скромным образом, провести Рождество дома и встретить Новый год в гостях у специалиста по эзотерическим дисциплинам профессора Бергинсона, преподающего в Браунском университете древнеславянские языки.
Ничего не решив и отужинав в полном одиночестве, профессор Трубецкой рано лег спать и на следующее утро, ровно в десять часов, подъехал на своем «Вольво» к небольшой деревянной избушке, затерявшейся в густых зарослях совершенно русской бузины, стеклянной от ночного мороза. Улица, содержавшая в себе бузину и избушку, имела простое название: «Опера-стрит».
Навстречу профессору Трубецкому из темного нутра избушки выплыла невысокая полная женщина с дымчатыми серыми глазами, гладко причесанная и на редкость привлекательная.
Слабость профессора Трубецкого, как и многих западных мужчин, составляли высокие русские скулы, делающие глаза несколько суженными и слегка насмешливыми. Для полного счастья к таким высоким скулам и суженным насмешливым глазам полагались еще очень полные, ягодно-спелые губы, которым не только не нужна была никакая помада, но эта помада все только портила, лишала уста их природной стыдливости. У женщины, встретивший профессора Трубецкого на пороге русской бани, имелись и скулы, и губы, и нежный клубничный румянец.
— А, это вы мне звонили? Ведь вы Адриан, да?
Профессор Трубецкой невольно загордился: его не приняли за американца, а сразу обратились к нему с чисто русской заботливой фамильярностью, от которой всегда становилось немного щекотно в ноздрях и на краешке неба.
— Ну, вот. Я вас жду. Здрасте. Катя. — И женщина протянула ему шелковую горячую руку.
— Ах, здравствуйте, здравстуйте! Очень приятно! — заторопился он.
— У нас ведь поэтому баня «Катюша». В мою, в общем, честь. Проходите.
Стесняясь и стараясь не зацепить и не повалить сложенные у крыльца дрова, Трубецкой втянул голову в плечи и оказался в просторных сенях, где были широкие лавки, тепло и уютно.
— Вот здесь раздевайтесь, — играя узкими глазами, попросила Катя. — Ложите одежду. Вот вам полотенечко. Все, все снимайте! Укутайтесь этим своим полотеничком и прямо в парилку. А там я вас жду.
У Трубецкого посинело в глазах. Он что, значит, голый пойдет в «полотеничке» прямо в парилку?
— Не бойтесь, не съем! — прочитав его целомудренные мысли, сказала приятная банщица. — Ведь все процедуры-то наши в парилке. А где же?
Она вышла, и Трубецкой, налившийся соком, как вишня на солнце, принялся раздеваться. Полотеничка еле-еле хватило на то, чтобы прикрыть мощный торс профессора, поэтому одна рука пошла на то, чтобы удерживать его расходящиеся от широкого шага махровые края, в другой же зажат был растрепанный веник. Жмурясь, профессор открыл дверь, соединявшую предбанник с парилкой, и выронил веник, совсем изумившись.
В маленьком помещении стоял густой и плотный, пахнущий медом пар, который напоминал облака, когда они, соприкасаясь своими округлыми небесными боками, плывут и дурманят рассудок любому, глядящему в небо на них, вечных странников. У печки, распустив льняные волосы по круглым и спелым плечам, белела Катерина, в чью честь была названа баня, сияла жемчужной улыбкой.
— О, here you are![11] — неожиданно для себя перейдя на английский, воскликнул Трубецкой.
— Идите, ложитесь, — певуче велела она. — Взбирайтесь на полок.
Боясь уронить выскальзывающее полотенце, профессор Трубецкой забрался на полок и почувствовал, как мед, проникая через слегка обожженные ноздри, растекается по всему телу. Катерина в широком холщевом одеянии, под которым, как с ужасом и восторгом понял Трубецкой, совсем ничего не осталось, нависла, как коршун, над телом клиента.
— Ну, как вас стегать? — грудным шепотом спросила она. — Покрепче хотите? А может, послаще? К чему вы привыкли?
— Покрепче, — задохнувшись, попросил Трубецкой и тут же поправился: — Нет, лучше слаще. Ну, как вам удобно, короче.
— А мне все равно, — еще тише сказала она. — Ведь мы о здоровье печемся. Хотите послаще, так будет послаще.
Она ловко плеснула на него кипятка из большого ковша и тут же стеганула веником по красной огромной спине Трубецкого. Плеснула еще и опять стеганула.
— А может, покрепче? — пропела она. — А то что за баня? Одно баловство.
Трубецкой ощутил, что теряет последние остатки воли. Блаженно размягший, лежал он под энергично лупцующей его Катериной и весь содрогался от ласковой боли в обеих лопатках.
— Давай, я спущу полотеньчико? — осторожно и весело спросила она, слегка потянув вниз сбившееся полотенце. — Уж если лечить, так ведь весь организм.
— А вы хорошо это делаете, — хриплым, тающим басом сказал Трубецкой. — Вы, видно, большая… — Он вдруг забыл простейшее слово «мастерица» и вместо него сказал что-то несусветное: — Большая вы, видно, колдуница…
— Ой, скажете тоже! — бархатно засмеялась Катерина, слегка задыхаясь от силы ударов. — Вот дед мой был банщик! Всем банщикам банщик! С него и пошло. Ну, довольно. Вставайте!
— «Вставайте»? — испуганно повторил Трубецкой.
— Вы ляжьте на спину, — приказала она. — Перед я ведь тоже должна обработать.
Ужасаясь новизне своего положения, профессор Трубецкой лег на спину, прикрылся слегка полотеничком и, стыдливо посмеиваясь, приготовился к радостной муке.
— Ну, та-а-ак! — удовлетворенно вздохнула Катерина. — Лежите спокойно.
Крепко и весело ухватив профессора Трубецкого за большой сизый палец правой ноги, она начала разминать его, как разварившуюся брюкву.
— Щекотно, ой, ой! — тоненьким голосом, кислым от смеха, сказал Трубецкой.
— Терпите! — Катерина сверкнула улыбкой и еще яростней вцепилась в его ослабевшую конечность. — Сейчас разомнем и подымемся.
— Подымемся? — замирая, повторил про себя профессор Трубецкой. — О Господи Боже! My God! What is happening?[12]
Странные мысли заскользили вокруг профессора Трубецкого, нисколько не затрагивая его, почти что совсем не касаясь, как будто он был одиноким баркасом, а мысли — большими и вялыми рыбами.
— Какая жара, а приятно, I really like it, I love it,[13] вреда никакого, My God, и михиру полезно…
Тут профессор Трубецкой силой воли оборвал бессвязный поток, затуманивший душу, и строго спросил себя:
— What is «михир»?
Сначала не было никакого ответа, потом из тумана вылепилось чудесное здание питерской библиотеки Академии наук, и внутри этого чудесного величественного здания профессор Трубецкой увидел неожиданно самого себя — еще, так сказать, моложавого, без всяких седин и без лысины даже, — упоенно читающего при свете спокойной зеленой лампы в читальном зале рукописной книги весьма рукописный и ветхий лечебник с такими вот строчками: «У которого человека михир не встанет, и ты возьми оленьего мозгу из кости, изотри в воде и дай человеку пити. От того будет михир стояти. А также возьми долю курьего сердца, изотри его с оленьим салом и три свой михир этим салом».
— Ну, как? Хорошо вам? — любезно поинтересовалась Катерина и белой рукой отвела со лба вспотевшую соломенную прядь.
— О да! Мне прекрасно, — с чувством ответил профессор Трубецкой. — Я счастлив безмерно.
— Сейчас будем ушки кусать, — предупредила она, улыбаясь.
— Что будем кусать, извините?
— А вот что! — Она осторожно взяла его пылающую голову обеими ладонями и действительно слегка укусила сначала левую, а потом правую мочки обоих ушей. — Народное средство. От всякого стресса.
Тут Трубецкой почувствовал, как слабая, вечно женственная душа его совсем покидает размякшее тело, не желая ему мешать и перечить, а тело, напружившись, неумолимо спешит объявить всем свободную волю. Почувствовав это, он потянул к себе белоснежную и сероглазую русскую женщину, с которой и нужно, наверное, было связать свою жизнь. А чем плохо? Зажить с ней здоровым крестьянским трудом, ходить по росе за грибами, за плугом, косить, жать пшеницу, пахать, строить, сеять, и было бы очень прекрасно.
