Клаудио Магрис - Вслепую
Продажа корабля в Санта-Катарине. Все точно, подтверждаю. Кишащий рабами порт, лоснящиеся, словно покрытые смолой и камедью спины, белые глаза на красном фоне замызганных платков и кусков ткани. Красная косынка: распускающийся по вечерам цветок, мясистые улыбающиеся губы. Сейчас мне нравится вспоминать. Письменность для того и существует, чтобы записывать то, что может забыться. Хотя я не помню, что когда-либо писал то, что мне теперь подсовывают под нос. Описание настолько колоритно и пышно… Мне бы хотелось видеть вещи именно такими. Должно быть, так оно и было: внутренний дворик патио, обвивающиеся вокруг решёток и белоснежных колонн лианы. Прекрасные вечера: изумрудная тень опускалась на садик раньше, чем на улицы, по небу стрелами проносились в бреющем полете птицы, между веток просматривались необъятные цветы звёзд. Вокруг ещё боролся за существование умирающий день, пробегая тенями и бликами по нависшим стенам, калиткам, фасадам и оставляя на них световые раны, масляные фонари, свечи. Сад погружался во тьму. Чёрная воронка мрака поглощала всё живое.
За жёлтыми бутонами лапачо прячется женщина: она укрывает свои раскосые глаза от преследующего её света Луны и окон дворца напротив. Гарпун настигает рыбу, чтобы вырвать её из привычных для неё тёмных вод… Почему дальше ничего нет? Как я теперь буду читать? Розоватая ступня, словно рыбка, ускользает в убаюкивающую листья и цветы тень, крупные капли черной, как ртуть, росы на лилиях, гибискусе, розах. Кокос лопается, а внутри пустота, ночью все цветы бесцветны, в моей голове нет мыслей.
Что же произошло на самом деле в ту ночь? Ничего? Человеку всегда мало того, что с ним случается. Когда полный провизии трюм уходит под воду, никому не интересно проводить там инвентарную опись. Однако мы можем положиться на адмиралтейские регистры. На острове Святой Елены, куда мы причалили ненадолго, до нас дошла весть о битве под Аустерлицем, 26-го же июня 1806 года «Александр» пришвартовался в Грейвсенде на Темзе.
23
Мне помнится, что с заданием в Копенгаген, немногим спустя после прибытия в Лондон, меня отправил выдающийся учёный, исследователь и президент Королевского Общества сэр Джозеф Бэнкс. Именно эта миссия породила обвинения в предательстве, в шпионаже в пользу британцев, а позже в дезертирстве — они сыпались на меня градом со всех сторон. Такое случается, когда тебе поручают, какое-то задание. Возможно, это правда, поскольку… Да кто тут? «Положим, те, кого Партия отправляла в Россию, очень просто становились отступниками, уклонистами или даже фашистскими шпионами. Джанни Ватта, он же Ваттовац, например, — ему было велено поддерживать связь с компартией Югославии. Он сделал многое для примирения между собой сербских и хорватских братьев, а когда отправился с отчётом в Москву, настаивая на адекватной оценке межнациональных противоречий, выяснилось, что он вёл двойную игру, и его сослали в Сибирь, где он и сгинул». Тем не менее, ошибок избежать невозможно — так мы случайно расстреляли наших же на Хараме: мы не знали, что долина была нами уже занята, и думали, что выкашиваем все еще удерживающих позиции франкистов. Партия тоже иногда…
В Копенгагене я никого не предавал. Да, я был на приёме у первого министра, графа Шиммельманна, мы обсуждали проект о датской торговле в южных морях, грандиозный проект, под который я надеялся получить флот на Отахеити. В тот момент я думал о Дании исключительно как о союзнице Англии, о нашем взаимовыгодном сотрудничестве, о доверенном мне задании. Как указывают создатели обеих моих биографий — господа присяжные, пусть это служит в мою защиту, — я отправил сэру Бэнксу конфиденциальную докладную записку с попутным ботом капитана Дюрбана «Атреа». Также я откровенно настаивал на необходимости морского блокирования Дании Англией в спорах с камергером Гарбо. «Да, периодически приходится защищать малопривлекательные вещи: необходимость диктует свое. Так же нам пришлось поступить и в отношении пакта Молотова-Риббентропа? Грустно, нет, грязно, просто свинство, но неизбежное». Всё, дорогой мой друг, когда-то становится неминуемым. Неотвратимой была и дуэль с назвавшим меня предателем камергером Гарбо. К оружию, на десять шагов. Я пребываю в странной эйфории, — такое бывает, когда немного перебираешь с алкоголем: кажется, смерть где-то рядом, и ты с облегчением пускаешь всё на самотёк. Тело само знает, как ему поступать. Я вижу жирную морду камергера, его злые прищуренные глаза, скривившиеся губы. Прицеливаясь, я задаюсь вопросом о выражении собственного лица и, чтобы это понять, пытаюсь пару раз сомкнуть губы. Выстрел. Камергер ранен в руку, падая, он роняет пистолет, всё кончено. Больше меня поразила новость о бегстве капитана Дюрбана в Гётеборг, с моим секретным меморандумом для сэра Бэнкса, разумеется. Какой там Лондон? Скажите мне, в чём же тогда заключается моё предательство?
Почему мне постоянно приходится опровергать обвинения в измене? Почему на меня всегда цепляли ярлык предателя, врага народа, датского или английского шпиона, приспешника Коминформа, западного разведчика? Немного погодя, союзная Наполеону Дания объявила Англии войну, а я принял на себя командование бригантиной водоизмещением 170 тонн с 28 пушками на борту. Моей задачей было вылазками беспокоить британский флот, и я её выполнял доблестно, в чём позже признался на допросе в Лондоне, когда был перехвачен при попытке сдать мой корабль флоту Его Величества.
Как, говорите? Конечно, мы захватили английские корабли в проливе Каттегат, и вдобавок сражались с «Сапфо», загнавшем нас в угол: я делал это для моих моряков и для моей семьи. Мне не нужны были проблемы в Копенгагене. Исключительно по этой причине во время допроса, уже пленником в Лондоне, я настоял, чтобы они отослали в Копенгаген «Лондон Гэдзет» от 5 марта 1808 года сообщение о сражении, о нашем остервенелом сопротивлении, в том выпуске было описано, с какой отвагой я отстегнул от своего синего мундира саблю и передал её капитану Джорджу Лэнгфорду.
Как горделиво и красиво. Когда всё это вспоминаешь, мерещится, что происшедшее — это невесомые, хрупкие мыльные пузыри, потом что-то случилось: История исполосовала меня ножом, моё тело покрылось рваными ранами и незаживающими шрамами. Я — ошибка природы, поддельный динозавр, повреждённая карта памяти… Ну, Вы понимаете, что я пока на ремесленной стадии совершенствования своих навыков, — так одно небрежное движение, и курсор делает родившегося гораздо позже появившимся на свет веками ранее.
24
«Я не помню, чтобы в Барселоне стряслось что-то серьёзное», — сказал нам товарищ Люттманн во время прогулки по Бэттери Пойнт. Он задумчиво вглядывался в море, туда, где когда-то на возвышении стояла старая пушка, предназначением которой было охранять город: очередной чёрный и слепой глаз, глядящий на раскинувшийся вокруг мир. Товарищ Люттманн прибыл в Австралию с тем, чтобы проконтролировать созданные эмигрантами ячейки Партии. Эмигрантами, в основном, были выходцы из Фриули-Венеции-Джулии, которые очутились здесь после Второй мировой, их нельзя было деморализовывать, наш дух категорически запрещалось расшатывать, — я тоже побывал на том собрании, несмотря на зримое отсутствие моей фамилии в списках, по крайней мере, мне так кажется… Что-то серьёзное для кого? Кто страдает в конечном итоге больше всего? Осуждённый или палач? Последний распахивает люк, нажимает кнопку или поворачивает рычаг, а потом возвращается домой и помогает делать домашнее задание своему сыну, но не решается посмотреть ребёнку в глаза. Возможно, тогда в Испании товарищ Люттманн нацепил повязку не на тот глаз, и именно поэтому приказал расстреливать пулеметными очередями наших же товарищей-анархистов. Недавно они вместе с нами кричали «No pasaran», «Они не пройдут», а потом вот те на, прошли-таки, мы сами открыли дорогу, взвод слепцов с завязанными глазами, стреляющий в гущу народа и не замечающий, что каждый залп — в собственную же спину. Мы спутали и выкосили наши шеренги: коммунисты против анархистов, социалисты против коммунистов, мы стали виновниками своей собственной смерти, создав для неё бреши. Фашисты смерть уважают. «Viva la muerte». «Да здравствует смерть». Смерть же любит пустоту, с помощью которой она проникает в наши жизни. Революция — это черепаха из щитов, и если один из них выскальзывает, а другой ломается, черепаха со скрипом падает и хоронит всех под собой. Неприятель вскарабкивается наверх и прыгает прямо на тебя: там внизу уже непонятно, кто друг, а кто враг, ты слепнешь и сходишь с ума — в этой пыльной темноте не нужна повязка, чтобы ничего не видеть. Ещё в те времена мне следовало понять, что это мероприятие ненавистно испражняющимся завистью и злобой богам. Я должен был понять, что мы никогда не добудем золотое руно. И действительно, мы вернулись с отрепьями, смоченными кровью наших братьев. Братоубийство и самоубийство — в сущности одно и то же. Руно изначально пропитано священной кровью убиенного Ээтом Фрикса, гостя, а значит якобы неприкосновенного и защищенного обычаем и законом.
