Алессандро Барикко - CITY
Профессор Бандини не только провозглашал это на лекциях, но и верил в это — он попросту считал, что все так и происходит, он считал так даже в ванной комнате. Он и вправду полагал, что человек находится на веранде собственной жизни (а значит, изгнан из самого себя) и что это — единственно доступный ему способ защищать свою жизнь от мира, поскольку стоит ему вернуться в себя (то есть стать самим собой), как дом станет ненадежным убежищем посреди моря пустоты и будет качаться на волне Открытого Пространства, убежище превратится в гибельную ловушку, вот почему человек так стремится выйти на веранду (и значит, из самого себя), расположившись в том самом месте, где сумеет остановить нашествие мира, спасти по крайней мере идею собственного дома — хотя бы тем, что примирится с его непригодностью для жилья. Мы владеем домами, но мы суть веранды, полагал он. Он смотрел на людей и видел в их трогательной лжи поскрипывание кресла-качалки на пыльных досках порча; а вспышки надменности и утомительного самоутверждения, скреплявшие печатью указ о вечном изгнании — его и всех остальных, — были не чем иным, как забавными заряженными ружьями. Грустная история, если вдуматься, но и трогательная, потому что профессор Бандини все-таки был способен испытывать теплые чувства к себе и к другим, а также сочувствие к окружавшим его верандам
было что— то бесконечно достойное в этом вечном колебании на пороге дома, на шаг впереди себя самого
ночи, когда поднимается яростный ветер истины, и наутро тебе остается лишь чинить навес своей лжи, с несокрушимым терпением, но когда вернется моя любовь, все опять встанет на свои места, мы будем вдвоем смотреть на закат и пить подкрашенную воду или если кто-то, не выдержав, просил тебя сесть перед ним и открыть душу, ничего — совсем ничего — не утаивая, ты понимал тогда, что вы сидите на веранде, но он не затащит тебя в дом, он не входил туда сам уже много лет, и, как ни странно, вот почему он сидел перед тобой и, не выдержав, этими вечерами, когда воздух холоден, а мир словно куда-то удалился, ты вдруг кажешься себе смешным, там, на веранде, в ожидании несуществующего врага, тебя сжигают усталость и унижение — быть таким нелепым, и наконец ты встаешь и заходишь в дом, после стольких лет лжи и притворства, ты заходишь в дом, зная, что, наверное, ты потеряешься внутри, как если бы то был чужой дом, но это был и есть твой дом, ты открываешь дверь и заходишь, непонятное блаженство, о котором ты позабыл, твой собственный дом, Боже, как это прекрасно, этот приют, это тепло, мир, я сам, наконец; никогда больше я не покину дома, я ставлю ружье в угол, я вновь узнаю очертания предметов, контуры пространства, вновь привыкаю к позабытой географии истины, я вновь научусь двигаться, ничего не ломая, если кто-нибудь постучит в дверь, я открою, а летом распахну настежь окна, я буду в этом доме, пока буду оставаться в живых, НО
НО если ты подождешь, если оглядишь дом снаружи, это может длиться один час или целый день, НО в конце концов ты увидишь, как откроется дверь, не понимая и не умея понять, что там происходит внутри, ты увидишь, как откроется дверь и выйдет тот человек, гонимый наружу тем, о чем ты никогда не узнаешь, НО это как-то связано с головокружительным страхом, или бессилием, или приговором, таким безжалостным, чтобы гонит его наружу, на веранду, с ружьем в руке, я обожаю
я обожаю эти мгновения — говорил профессор Бандини — те самые, когда человек делает еще один шаг, с ружьем в руке, глядит на мир перед собой, вдыхает колющий воздух, поднимает воротник куртки, и вот — чудо из чудес — садится в свое кресло, откинувшись на спинку, и начинает качаться, медленное сонное качание, успокоительные движения лжи, возвращается ясное спокойствие, мир для трусливых душ, единственный дарованный нам, люди проходят со словами: «Привет, Джек, где ты был?» — «Нет-нет, все в порядке, я теперь здесь»; Джек в отличной форме, палец ласкает ружейный курок, глаза чуть прищурены, сколько света, мир, сколько света нужно тебе, мне хватало света пустоты, там, внутри, когда? не помню когда, НО я сказал «прощай» тем местам, и все, теперь он больше не заговорит об этом, теперь он навсегда обосновался на своей веранде из крашеного дерева
если ты подумаешь об этом, представь пустые дома, сотни домов, скрытых за людскими лицами, за каждой верандой, тысячи домов аккуратными рядами, пустые, представь, какой там внутри воздух, представь краски и предметы, перемены освещения, все, что происходит внутри, — ни для кого, осиротевшие места, но в то же время единственные настоящие МЕСТА, что за неутомимая судьба-градостроитель замыслила их, как червоточины мира, покинутые дыры под земной корой совести, подумай об этом, вот загадка: что стало с теми местами, настоящими, с моим настоящим местом, куда я пришел, Я, кто сидит и защищает себя, ты не задавался этим вопросом: куда Я иду? Ты качаешься в кресле, чинишь крышу, смазываешь ружье, здороваешься с прохожими, и вдруг на ум приходит этот вопрос: куда Я иду? Больше я ничего не хочу знать: куда Я иду? Знает ли кто-то, что я добр, или что я стар, знает ли кто-то, что я ЖИВ?
Шатци подошла к кафедре. Студенты расходились. Профессор Бандини стоял и убирал бумаги в портфель.
— Неплохая лекция.
— Спасибо.
— Я серьезно. Уйма любопытного.
— Благодарю вас.
— Знаете, о чем я подумала?
— Нет.
— Так вот, я подумала: смотри-ка, профессор чертовски прав, то есть это и правда так: люди владеют домами, но на деле они суть веранды, не знаю, понятно я выражаюсь или нет, они владеют домами, но на деле…
— Что вы сказали?
— Когда?
— Только что. Насчет домов.
— Не помню. А что я сказала?
— Вот эту фразу.
— Какую?
Они вместе пошли по улице, Шатци и профессор Бандини, продолжая болтать, потом стали прощаться, и профессор сказал, что прицеп стоит у него в саду, если она захочет посмотреть его вечером, то профессор все ей покажет, ладно, сказала она, вечером она обязательно придет, и тогда они принялись спорить насчет цвета, и вот что Шатци сказала в точности:
— Как вам взбрело в голову выбрать желтый?
— Должен заметить, что покупаете прицеп вы, а не я.
— Понятно, но вы купили его двадцать лет назад. Не хотите же вы сказать, что другого цвета не было?
— Если вам не нравится желтый цвет, можете перекрасить.
— Мне нравится желтый цвет.
— Вам нравится?
— Лично мне — да. Но в общем-то надо быть умственно неполноценным, чтобы купить желтый прицеп, как вы считаете?
В двадцати метрах от них, прислонясь к стене гаража профессора Бандини, стояли в тени Гульд, Пумеранг и Дизель и наблюдали за сценой.
— Он и не подозревает, что запал на нее, — не сказал Пумеранг.
— Где Шатци откопала эту жуткую блузку? — поинтересовался Дизель.
— Это блузка стратегического назначения, — объяснил Гульд. — Ты слегка кашляешь, пуговица впереди расстегивается и приоткрывает грудь.
— Честно?
— Ну да, надо только кашлять определенным способом. Шатци тренируется перед зеркалом.
Пумеранг принялся покашливать. Затем посмотрел на пуговицы своей рубашки. Затем снова на тех двоих: они входили в прицеп и выходили, о чем-то споря.
— Чем закончилась история с Мондини? Готовит он его к чемпионату мира или нет?
— Не исключено.
— То есть?
— Я вас плохо понимаю.
— Что это значит — плохо понимаю?
— Сейчас заявились типы из борделя «Тропикана» и предложили уйму денег, чтобы устроить бой Ларри с Бенсоном.
— С тем самым?
— С тем самым.
— Дерьмо.
— Ага. Только Мондини сказал им: «Большое спасибо, в следующий раз».
— Не может быть!
— Может. Он сказал, что перед этим Ларри должен провести другую встречу.
— Он совсем свихнулся.
— Никому не известно, что у него в голове. Он только говорит, что Ларри должен сначала провести другую встречу, а там посмотрим.
— Но Бенсон — это самый короткий путь к чемпионату мира, если Ларри его разнесет в пух и прах…
— Ничего не поделаешь, Мондини и слышать об этом не хочет.
— Да у старика просто крыша поехала.
— Нет. Он что-то замышляет. На другой день Ларри нагрубил ему и сказал: «Учитель, я хочу знать почему». Мондини посмотрел на него и ответил: «Я объясню тебе, Ларри, после очередной встречи. А очередную встречу выбираю я».
— Да брось ты…
— Тогда Ларри расхохотался и сказал: «Ладно, о'кей, как хотите, Учитель, но кого я должен разнести в пух и прах?»
— Это правда, что он должен кого-то разнести в пух и прах?
— В этом-то все и дело.
— То есть?
— Мондини — он со странностями. Никому не известно, что у него в голове.
— Какого хрена, Гульд, что ты хочешь сказать?
— Вокруг столько боксеров… Странно все это, не понимаю…
— Черт побери, кого же он выбрал?
— Ни за что не догадаетесь.
— Да брось ты…
Гульд обернулся на секунду — посмотреть на Шатци и на профессора Бандини. Потом тихо произнес:
