Тиркиш Джумагельдыев - Энергия страха, или Голова желтого кота
— Дай же лекарство, сделай укол, не видишь, как он лежит! — закричал ему белолицый парень.
— Ему уже не нужно никаких лекарств, — спокойно ответил врач. — Кладите его на носилки.
Сыновья упали на колени, затряслись в рыданиях над телом. Потом, как по команде, замолчали. Положили отца на носилки, привели его одежду в порядок, погладили по лицу, взялись за ручки носилок и понесли к выходу. Путь им преградил охранник с автоматом:
— Куда? Вам запрещено выходить! Заберите у них носилки!
Один из сыновей, со стрижкой ежиком, взмолился:
— Это же наш отец! Если нас не будет на похоронах, что скажут люди?!
— Положите носилки! — приказал автоматчик. — В тюрьме сынов-отцов, матерей-дочек не бывает! Это тюрьма, понятно?!
Белолицый парень заскрипел зубами:
— Вы убили отца, вам придется отвечать!
— Все видели, все свидетели! Если нам нельзя выходить, то и труп отсюда не вынесут! Не отдадим, пока не проведут экспертизу! — заявил его брат.
Автоматчик повернулся к медицинской команде:
— Чего рот раззявили? Забирайте у них носилки.
Те двинулись было, но остановились. Братья стояли стеной. Надзиратель с автоматом крикнул что-то в коридор. Оттуда в камеру ворвались трое в черных масках, с дубинками. На братьев обрушились удары наотмашь. Они даже руками закрыться не могли — держали носилки. Как по команде бережно опустили носилки, чтоб не потревожить отца, и только после этого сели на пол, свернувшись в клубок и закрыв головы руками.
Тело вынесли. Братьев перестали бить, и они, поддерживая друг друга, перебрались на место отца под окном. Сидели, сгорбившись, трясясь в беззвучном плаче.
Камера молчала.
«Мы такие», — сказал себе Абдулла. И сам же себе задал вопрос. «Какие — такие?» Приезжий человек, шофер-дальнобойщик из Турции, удивлялся: «Я не понимаю, брат, почему туркмен мучает туркмена?». Белли Назар ответил бы сразу: в советское время в нас вбили такой страх, что с тех пор мы в полной покорности любой власти. А Великий Яшули превратил нас в рабов. Белли Назар еще бы добавил: раб на то и раб, что существо низкое. Дай ему крошечную власть — и он с садистской радостью начнет угнетать своего же брата-раба.
Абдулла не удивился, что рассуждает как бы от имени Белли Назара. Во-первых, так получалось солидней, убедительней. А во-вторых, — безопасней. Это ж не его мысли, и его нельзя заподозрить или обвинить ни в чем.
В камеру привели еще четверых. Они вошли, держась друг за друга, сели группой. Похоже, еще одна семья. Берут семьями.
Принесли еще два ведра воды, две сумки с черным хлебом. Кто-то посмотрел на Абдуллу, чуть ли не как на старшего. Мол, ты вчера распределял хлеб, давай и сегодня. Абдулла не двинулся с места.
С лязгом открылась дверь и надзиратель с порога закричал:
— Нурыев! Абдулла! На выход!
Его отвели в дежурную комнату. Пащик выглядел сильно уставшим. Окинул Абдуллу равнодушным взглядом. Он сидел на диване, причем, не развалившись, как хозяин, а чуть ли не на краешке, как в гостях. Хозяином себя чувствовал человек в штатском. «Очередной прилизанный», — отметил про себя Абдулла. Прилизанный сидел за письменным столом, на котором уже не было ни чайника, ни пиал. Только папка и бумаги.
— Садись, — ткнул он пальцем в стул. Подвинул лист бумаги с напечатанным текстом. — Распишись вот здесь.
Абдулла расписался.
— Это подписка о невыезде, — объяснил прилизанный.
«Отпускают! — обмер Абдулла. — Не может быть!»
— Теперь здесь распишись, — сказал прилизанный, придвигая другой лист бумаги.
Абдулла посмотрел на него мутными глазами. Казалось, не видел он на свете человека добрей и красивей. Прилизанный про себя усмехнулся: он знал, что чувствуют в этот момент люди — они видят в нем доброго полубога.
— Это подписка о неразглашении. Нарушишь ее — сгниешь здесь. Никто, кроме тебя, не должен знать, где ты был, что видел, что слышал. И ты сам забудь, понял?! — прикрикнул он. — Забудь — и останешься целым.
— Понял, понял, — твердил Абдулла.
Прилизанный чуть улыбнулся:
— Ты, кажется, артист?
— Да, да, артист, заслуженный артист…
— Капитан тоже когда-то был артистом! — засмеялся прилизанный. — Но вовремя понял, что милиция важней театра, так?
Пащик устало улыбнулся.
— Уводите, — приказал ему прилизанный.
Когда Абдулла и капитан вышли на улицу, Пащик сказал на прощанье:
— Я не меньше тебя радуюсь, что ты сорвался с крючка. При нынешних делах это просто чудо. И запомни, что я говорил: если еще будут вызывать — делай, как велит Айдогдыев. Любое его слово — для тебя закон, понял?
— Спасибо… Век не забуду…
— Да ладно, — сглотнул капитан Пащик. — Пережить бы эту передрягу с покушением… Завтра-послезавтра майора должен получить. Если дотяну до подполковника, уйду на пенсию. Пока… И не лезь руку пожимать… с ума сошел от радости?
Абдулла дернулся, как от тока. И правда чокнулся, чуть человека под монастырь не подвел.
— И еще, — добавил Пащик. — Неизвестно, как жизнь повернется. Если времена переменятся, не забудь, что я тебе помогал.
15. Проклятый
Когда Абдулла вышел на проспект, носящий имя Великого Яшули, с ближнего минарета раздался призыв на послеполуденную молитву. Значит, третий час. Дня.
Вчера, когда его арестовали, он не надел часы. Когда с часами на руках идешь по улицам города, чуть ли не каждый встречный спрашивает: «Сколько времени?» Даже полицейские на посту спрашивают.
В тюрьме часы не нужны. В тюрьме время останавливается. Каждый час — как вечность.
Только сейчас он осознал, что пока он проживал долгую жизнь, полную кошмаров, здесь, на воле, прошло чуть больше суток. Да, забрали его вчера утром, а сейчас — время послеполуденной молитвы следующего дня.
Абдулла смотрел на родной город, как путешественник, попавший в диковинные края. Двое дорожных полицейских на перекрестке поигрывают полосатыми жезлами. Женщины пропалывают цветы, высаженные на клумбах вдоль проспекта. Солнце палит, женщины закутаны белыми платками, лишь прорези для глаз остались. Их движения замедленны, они ждут окончания рабочего дня, захода солнца. Проспект давно не узнать. Все деревья вырублены — их заменили декоративными постриженными кустарниками и яркими клумбами. Для кого-то, наверно, красиво… Только красота эта никчемная, как и люди, создающие ее — бесплотные тени на ярком солнце. Деревья создавали уют, деревья давали спасительную тень.
Жаркое марево, поднимающееся от раскаленного асфальта, не действовало на Абдуллу. Как-то его знакомый, совершивший хадж в Мекку, говорил, что после зноя Саудовской Аравии туркменская жара для него — все равно что приятный подмосковный дождик. Так и для Абдуллы, только что задыхавшегося в смраде тюремной камеры, палящее солнце — как дуновение ветра. А ведь ад, из которого он вышел, в пяти шагах отсюда!
Муэдзин замолчал. Заключительные нотки, словно вздох муллы, с удовлетворением отмечающего, что в стране еще одним атеистом стало меньше. Атеиста профессора сегодня похоронят. Сыновья, которые должны бросить по горсти земли на его могилу, сидят в камере. Конечно, над телом атеиста обязательно прочитают джаназу — поминальную молитву. Кто придет на похороны? Наверно, только родственники. Друзья, знакомые будут спрашивать разрешение у местных начальников-хакимов. Ведь старый профессор — враг Великого Яшули. Пойдешь отдать ему последний долг без разрешения — вмиг вылетишь с работы. Как бы там ни было, его сегодня зароют в землю — смерть избавила яшули от мук и унижений.
Абдулла, дойдя до перекрестка, до поворота в свой микрорайон, увидел огромный щит с цитатой из священной книги Великого Яшули: «Мой любимый народ, возможно, есть в стране один-два человека, недовольных мной. Но ни у кого нет права быть недовольным Родиной. Человек, недовольный Родиной, — духовно ущербный человек».
А ниже, такими же буквами: «Произносить имя Великого Яшули — значит произносить имя Родины».
Дальше, к центру города, главная площадь, на которой высится, сверкает под солнцем позолоченный памятник Великому Яшули высотой 63 метра. В течение дня он поворачивается вслед за солнцем. Или солнце поворачивается вслед за ним? Не дай бог приснится…
Почему постоянно сны снятся? Страшные, необъяснимые. Наверно, потому, что на душе тревожно. И никому ведь не расскажешь… Только сейчас Абдулла вспомнил о сыне. Знает ли Сельби о нем? И где сейчас сама Сельби?
Она оказалась дома. Открыла дверь, как сомнамбула. Абдулла прочитал по глазам: ее поразило не внезапное появление мужа, а то, что он вообще объявился.
— Хыдыра не видел? — спросила она сразу.
— Ты знаешь, где я был?
Сельби кивнула. Из глаз побежали слезы.
— Что с Хыдыром? Почему спрашиваешь?
