Филипп Клодель - Мое имя Бродек
Когда он заходил в конюшню папаши Зольцнера, чтобы навестить своих животных, дети наблюдали за ним от двери, никогда не осмеливаясь войти, а он, впрочем, никогда и не приглашал их это сделать. Здоровался с лошадью и осликом, всегда величая их по именам и обращаясь на «вы», гладил их и просовывал меж их серых губ кусочки золотистого сахара, которые доставал из маленького бархатного мешочка цвета граната. Мальчишки смотрели на это зрелище, разинув рты и вытаращив глаза, и гадали: из какого языка были слова, которые он нашептывал на ухо своим животным? По правде сказать, он больше говорил со своей лошадью и ослом, чем с нами.
Шлосс получил от него предписание – стучать ему в дверь в шесть часов утра и, не входя, оставлять у порога поднос с неизменным завтраком: круглая сдобная булочка, заранее купленная Андерером у Вирфрау, сырое яйцо, кувшин с кипятком и большая чашка.
– Ведь не пьет же он пустой кипяток! – бросил однажды Рудольф Шёйлинг, с двенадцатилетнего возраста глотавший одну сивуху.
Андерер пил чай, крепкий чай, от которого на краю чашек оставались бурые следы. Я и сам однажды попробовал этот чай, когда он пригласил меня в свою комнату поболтать немного и показать мне кое-какие книги. Чай оставил во рту привкус кожи и дыма, а также солений. Я никогда не пил ничего подобного.
На обед он спускался в большой зал. Там всегда были любопытные, пришедшие поглазеть на него, особенно на его изысканные манеры, на то, как он изящно держит вилку и нож, вонзая их в белое цыплячье мясо или в плоть картофелины.
Вначале Шлосс честно пытался копаться в своей памяти, отыскивая там рецепты, достойные своего постояльца, но вскоре забросил это дело, причем по просьбе самого Андерера. Несмотря на свое совершенно круглое тело и румянец на щеках, он почти ничего не ел. После трапезы его тарелка никогда не была пустой. Там оставалась добрая половина порции. Но зато он беспрестанно пил воду полными стаканами, словно его постоянно томила сильная жажда. Это вынудило Маркуса Граца, тощего, как щепка, дохляка, заметить, что, по счастью, тот не отливает в Штауби, потому как иначе бы она из берегов вышла.
Вечерами он съедал только суп, впрочем, скорее бульон, чем суп, и еще что-нибудь легкое, потом поднимался в свою комнату, попрощавшись кивком головы с клиентами трактира. Свет в его окне горел допоздна. Некоторые утверждали даже, что видели его всю ночь. В любом случае все недоумевали, чем же таким он там занимается.
В первые дни своей жизни у нас он мерил шагами наши улицы, методично, словно производя осмотр территории по квадратам или делая топографическую съемку местности. Чего никто по-настоящему не сознавал, для этого надо было постоянно следовать за ним, а это делали одни ребятишки.
Вырядившись как персонаж старой басни, полной пыльной рухляди и забытых слов, он шагал, слегка раскидывая ноги носками в стороны и опираясь левой рукой на красивую трость с набалдашником из слоновой кости, а в правой довольно крепко держа маленький черный блокнот, двигавшийся в его пальцах туда-сюда, словно странный прирученный зверек.
Иногда он выводил подышать свежим воздухом одно из своих животных, лошадь или осла, и вел их под уздцы, оглаживая им бока, к берегу Штауби, чуть выше моста Баптистербрюке, чтобы они пощипали свежей сочной травы. Сам он пристраивал свои жирные ягодицы прямо на земле и сидел, не двигаясь, глядя на течение и прозрачные водовороты, словно собирался извлечь оттуда какое-то чудо. Дети оставались поодаль, немного выше по склону. Все уважали его молчание, и никто не бросал камешки в воду.
Через две недели после прибытия Андерера в нашей деревне произошло первое событие. Думаю, идея осенила мэра, хотя и не могу в том поклясться. Сам я никогда не спрашивал его об этом, поскольку это было совершенно неважно. Зато было важно, что это произошло тем вечером. Вечером 10 июня.
Каждый к тому времени понял, что хотя Андерер у нас всего лишь проездом, но он уже обзавелся своими привычками и наверняка собирается пробыть тут долго. И вот 10 июня разнеслась новость, что деревня с мэром во главе собирается принять гостя как положено. Будут приветственные речи, музыка и даже Schoppessenwass, что на диалекте означает что-то вроде большого стола, уставленного бутылками, стаканами и угощением, который накрывают по случаю некоторых народных торжеств.
Цунгфрост хлопотал с самой зари, возводя рядом с крытым рынком маленькую эстраду, на самом деле больше напоминавшую эшафот. Стук молотка и визг пилы послышались еще до того, как солнце съело небесную черноту, вытащив из постели отнюдь не одного ротозея. К восьми часам новость знали уже все. В десять часов народу на улице стало больше, чем в рыночный день. После полудня, пока Цунгфрост заканчивал выписывать на широком бумажном транспаранте, натянутом над эстрадой, приветствие большими дрожащими буквами: «Wi sund vroh wen neu kamme» (странная фраза, родившаяся в голове Диодема), два ушлых торговца вразнос, невесть как прознавших о событии, уже предлагали окружающим благословленные медальончики, крысомор, ножи, нитки, календари-справочники, семена, благочестивые картинки и фетровые шляпы. Я был немного с ними знаком, поскольку часто встречал их на горных или лесных тропах. Это были отец и сын – оба с чернильно-черными волосами и грязные, как парша. Никто даже не знал их имен. Все звали их De Runhgäre, то есть «Бегуны», потому что они были способны покрыть значительное расстояние всего за несколько часов. Отец поздоровался со мной.
– Кто вам сказал, что у нас праздник?
– Ветер.
– Ветер?
– Тому, кто умеет слушать, он много чего говорит.
И он посмотрел на меня с хитрым видом, сворачивая себе сигарету.
– Вернулся в S.?
– Не имею права, дорога по-прежнему закрыта.
– А как же ты запасаешься товаром? Опять ветер?
– Нет, не ветер… Ночь. Когда хорошо знаешь ночь, она тебе как сказочное покрывало – стоит набросить на себя, и пройдешь где захочешь!
Он громко рассмеялся, показав четыре последних зуба, торчащих в челюсти, как пеньки на пустынном холме. Чуть дальше Диодем наблюдал за работой Цунгфроста, который заканчивал выписывать буквы. Он коротко махнул мне рукой, но свой вопрос, немного беспокоивший меня, я задал ему позже, уже когда мы стояли бок о бок перед самым началом церемонии:
– Твоя идея?
– Идея чего?
– Фразы.
– Это Оршвир мне сказал.
– Что сказал?
– Придумать что-нибудь, какие-нибудь слова…
– Странная она, твоя фраза. Почему было не написать ее на Deeperschaft?
– Оршвир не захотел.
– Почему?
– Не знаю.
Тогда я тоже не знал. Но позже у меня было время поразмыслить над этим. Андерер был тайной. Никто не знал, кто он такой. Никто не знал, откуда он и почему оказался здесь. И никто также не знал, понимал ли он нас, когда мы говорили на диалекте. Возможно, написанная фраза и была способом выяснить это. Впрочем, довольно наивным способом, который и цели своей не достиг, потому что тем вечером, оказавшись перед эстрадой и увидев надпись, Андерер сделал паузу, пробежал ее глазами и как ни в чем не бывало продолжил свой путь к ступеням. Понял ли он ее хотя бы? Неизвестно. Сам он ничего об этом не сказал.
Странную фразу нашел Диодем, если только не придумал ее нарочно. Она означает или, скорее, может означать разные вещи, поскольку диалект похож на мягкую ткань: его можно растягивать во все стороны. «Wi sund vroh wen neu kamme» может означать «Мы рады, когда к нам прибывает кто-то новый». Но может означать также: «Мы рады, когда у нас случается что-нибудь новое», а это уже не то же самое. Любопытнее всего, что «vroh» тоже имеет двойной смысл и зависит от контекста, в котором употребляется: «рады», «счастливы», а также «внимательны», «бдительны». И если отдать предпочтение этому второму смыслу, фраза звучит уже довольно странно и внушает тревогу, чего никто тогда не заметил, но в моей голове она продолжала отдаваться неким предупреждением, содержавшим в своих недрах небольшой запасец угроз, вроде занесенного кулака или лезвия ножа, которое блестит на солнце, когда им поигрывают.
XXIII
В тот день я взял Эмелию и Пупхетту с собой. Мы поднялись к хижине Луца. Это бывшее пастушье убежище, заброшенное уже два десятилетия. Окрестные пастбища постепенно заросли ситником и цепкими лютиками. Трава отступила под натиском мха. Появились топи. Сначала это были просто лужи, но потом они превратили это место в некий призрак луга, еще не совсем переродившегося в болото. Я уже написал три отчета об этой метаморфозе, пытаясь ее понять, объяснить, и каждый год возвращаюсь сюда в одно и то же время, чтобы оценить размах и природу изменений. Хижина находится в двух часах ходьбы от деревни на запад. Ведущая туда тропа уже не так заметна, как прежде, когда каждый год сотни копыт придавали ей глубину и форму. Тропинки, как люди, – тоже умирают. Мало-помалу сглаживаются, стираются, осыпаются по краям, дробятся, зарастают травой и наконец исчезают. И не нужно много лет, чтобы от них не осталось ничего, кроме общего контура, и большинство существ про них забывают.
