Александр Лапин - НЕПУГАНОЕ ПОКОЛЕНИЕ
XVII
Уже вторую неделю Мария выходила по утрам за околицу Жемчужного и подолгу стояла, вглядываясь в даль: «Может, сегодня Шурик приедет?».
Но, как мать ни ждала, все равно он приехал неожиданно. Рядом с домом остановилась старенькая водовозка. В окошко кабины выглянул патлатый заика Леля – Толик Калама.
– Т-теть Марусь! – позвал он ее. – Шурку в-вашего в-видел. Идет п-по дороге. С-скоро будет. С вас б-бутылка, – облегченно закончил он длинную речь.
Она засуетилась. Заметалась по дому… Прибрать немножко… Приготовиться…
А Дубравин сошел на перекрестке с автобуса, который поворачивал в сторону райцентра, и пешочком, пешочком пошагал в родное Жемчужное по той самой дороге, по которой когда-то ранним утром выходил, покидая село. Пару раз останавливались рядом с ним попутки. Но он не садился. Решил идти домой пехом, чтобы насладиться этим самым моментом возвращения. Ярко светит солнце. Подувает легкий южный ветерок. Волнами под ним играет сияющая зеленая пшеница на полях.
«Все прекрасно в этом самом лучшем из миров».
Вот уже он поравнялся с острым штыком памятника девочкам-партизанкам.
«А вот здесь, на скамеечке, мы отчаянно целовались с Людкой. Господи, и когда же все это было! Как давно. И наверное, не с нами».
Впереди замаячили крыши домов родного поселка. Хлопнула калитка. На крылечке показалась матушка. Неожиданно легко, словно девочка, сбежала ему навстречу. Объятия. Слезы. Невнятный лепет матери: «Шурик! Шурик!». Мать кажется ему такой маленькой, худенькой и совсем постаревшей. «Как она изменилась! Нет переднего зуба. И седая. Вся седая».
На летней кухне пахнуло родными знакомыми запахами. Что-то радостно говорят. Заглянула соседка Таня-кабардинка. И вот уже бежит с работы отец. Кто-то ему, верно, сказал, что он вернулся из армии.
Летит бессвязный, бестолковый разговор. И уже шипит на сковородке яичница. Гогочут в загородке отлавливаемые гуси.
Сын приехал.
Шурке так хорошо в родном дому! Так легко, радостно. Только чего-то не хватает.
– А где Иван? – спрашивает он о брате.
– Да-а! – машет рукой отец. – Совсем запился. В прошлом году по пьянке аварию сделал. Прав лишили на два года. Так что из шоферов его попросили. Работает на тракторе. Корма возит. Ну и тянет все. Мешок кормов – бутылка водки. Мы его отделили. Купили ему дом на втором отделении. Он, почитай, уже три месяца там со своей Надюхой живет. Она у него на сносях. Осенью ждут прибавления.
Помолчали.
– Да, – вздыхает отец, хлопая ладонью по столу, – так вот надеешься-надеешься, что помощь будет…
Уже через два дня Шурка окунулся с головой в привычную атмосферу родного села. Вошел в курс всех нехитрых сельских дел. Одно только беспокоило его во время долгожданного отпуска. Галинка еще не приехала на каникулы. Ее ждали со дня на день. И Дубравин с тревогой думал: «Какой же будет эта встреча?».
***Она вышла ему навстречу по аллее так буднично и просто, как будто они расстались вчера или позавчера. И как и в последнюю злополучную встречу, никто никому не кинулся в объятия. Как будто не было трех лет отчаянной переписки. Этих слов любви, радости, надежды.
«Что куда делось?» – думал Александр Дубравин, молча разглядывая Галку. Она округлилась. Из девчонки-подростка, какой он ее тогда оставил, превратилась в чудную круглолицую большеглазую девушку. Девушку, которая созрела. И в то же время в ее округлом лице, огромных глазах было что-то неуловимо детское, нежное, не затронутое студенческой беспутной жизнью. Ведь как бывает. Выезжает маменькина дочка в город, попадает в общежитие и начинает наживать там свой маленький или большой опыт совместной жизни с разными людьми. Пробует строить отношения с мальчиками, с мужчинами. Эх, общага! Это такой большой общий дом для молодых. Где все друг о друге все знают, где никогда не скучно, постоянно кто-то кого-то любит, кто-то с кем-то сходится и расходится, где люди впервые ложатся вместе в постель, пробуют себя и других в новой, абсолютно новой, еще не самостоятельной, но уже взрослой жизни. Это то место, где девчонки учатся вить гнездо, а парни пробуют себя в качестве кормильцев и спутников жизни.
За эти годы Дубравин видел немало общаг. Казарма – та же общага. И чувствовал всегда тот отпечаток, который они неизменно накладывают на людей. Но сейчас, глядя на Галку, он вдруг понял, что студенческая жизнь нисколько не обогатила ее опыт отношений с мужчинами. Другая, поопытнее, побойчее, уже обняла бы его, чмокнула в щеку или в губы. И все бы расслабились.
Глупый. Он никак не мог понять, что ее любовь, их отношения – это то, что превратило ее в спящую красавицу и позволило ей сохранить всю полноту чувств, всю чистоту души для него. И эта-то полнота не позволяла плескаться и выплескиваться через край.
И вот сейчас они встретились. И как бы заново смотрят друг на друга. Примеривая новых друг друга к этой жизни.
Они постояли несколько минут. Вспомнили знакомых, друзей.
– Пойдем погуляем! – предложил слегка растерянный Дубравин.
Она взяла его под руку. И они чинно потопали в сторону ее дома.
Он в ужасе думал, что сейчас они дойдут до дома. Она помашет ему рукой. И все. Они так и не объяснятся. А это значит, что роман их был романом в письмах. Романом, в котором любовь была придумана и прожита как мечта, распавшаяся с новой встречей.
Но, странное дело, когда они подошли к синим металлическим воротам их дома, она не стала прощаться с ним или что-то объяснять. Неожиданно просто и серьезно она предложила:
– Саша, давай зайдем ко мне! Посидим, поговорим!
Он даже опешил от такого предложения. Представил себе, как будут на него пялиться ее родные из большой патриархальной семьи. Все эти бабушки-дедушки. Но с другой стороны, ему было интересно взглянуть на ее дом. «А что? Действительно, – подумал он, – дом, обстановка все сразу показывает. Что за люди ее родные?». И он, набрав в грудь воздуха, проговорил:
– Ну давай попробуем!
И подумал сам о себе уважительно: «Видать, серьезно она ко мне относится, раз домой приглашает».
К его удивлению, ни в зеленом дворике, заросшем вьющимся виноградом, ни в прихожей дома никого не было. Он снял туфли и в носках прошел в тишине в ее комнату. Узкая девичья кровать, тумбочка с фотографиями, столик для занятий, пара стульев, тюлевая занавеска, диванчик.
Вот на этот диванчик они и присели для того, чтобы поговорить о жизни и о себе. Разговор был ни о чем. Пока он не попытался, что называется, взять быка за рога:
– Ну а почему ты перестала писать? – И о самом себе в третьем лице: – Ведь солдат живет от письма до письма.
Вопрос прозвучал о письмах. Но на самом деле завуалировано: «Любишь ли ты меня еще?».
Эх, молодой да глупый! Разве может женщина после стольких лет разлуки ответить не только тебе, но и сама себе на этот вопрос? Это с мужчинами все понятно. Огонь в груди горит. Страсть кипит.
Любовь же женщины – это чаще всего только отражение любви мужчины. И разгорается она медленнее, и погаснуть может без подогрева очень и очень быстро. Да и любится «просто так» только в ранней молодости. Не зря же бытует в народе такой анекдот о девушках: «До восемнадцати лет у них один вопрос – где он? До двадцати пяти – кто он? До тридцати пяти – каков он? А после тридцати пяти опять – где он?».
Так что не задавайте деве юной вопросов разных о любви. Лучше расскажите ей о своей. А этого как раз им и не хватало.
– Да так, – уклончиво ответила она. – Не хотелось почему-то. Устала. Понимаешь, устала я. Ждать! Ждать! Ждать!
– Понимаю!
– Эх, что ты понимаешь, – вздохнула она. Посидела, помолчала и, видно, с огромным усилием, каким-то внутренним напряжением произнесла:
– Ну скажи мне, чего ты хочешь от меня?
Он каким-то безошибочным инстинктивным чутьем понял, что она сейчас задала, может быть впервые в своей жизни, самый важный, самый главный женский вопрос. И понял, что от того, как он ответит, зависит вообще все. Тоже посерьезнел, насупился. И ответ как-то сам собою необдуманно, но четко проговорился, будто и не он, а кто-то другой опять сказал:
– Знаешь, что, Галь, я думаю? Я думаю, что нам надо быть вместе. Всегда. Надо пожениться…
И странное дело, будто что-то изменилось в уютной атмосфере этого домика. И какая-то внутренняя пружина разошлась в ней. Глаза повлажнели, и чуть дрогнули ресницы. Да и он почувствовал громадное облегчение, высказав эту свою заветную мысль. И в этой атмосфере он как-то так незаметно подвинулся к ней, приобнял, нашел губами ее губы. Она тоже мягко подалась, приникла к нему, обняла его широченные плечи.
Ах, Боже ты мой! До чего же сладким стал этот первый настоящий после долгой разлуки поцелуй. И долгим. Длиною во все эти три года…
Часть II. ТРАВЫ ПАХНУТ МЯТОЮ
