Марина МОСКВИНА - Гений безответной любви.
Да мертвых и нету еще у нас! Какие мертвые? Юрик жив, бабушка жива. В зеркальном шкафу ее на видном месте лежит удостоверение, которым она — чуть чего начинает размахивать: о ее праве на полном законном основании носить при себе браунинг. (Кстати, ее младшая сестра баба Катя с такой же точно помпой хранила в своем бумажнике пожелтевшую справку, что она действительно с такого-то по такое-то число такого-то года участвовала в цареубийстве!)
Все наши соседи живы.
Вечно пьяный безногий дядя Валера, отец Пети-Пионера, тоже пьяницы и матерщинника, но очень доброго и хорошего: он когда крепко выпьет, всегда всех желающих катал по двору с ветерком на дяди Валериной инвалидке.
Наш близкий друг — бритоголовый великан, поросший шерстью, дядя Саша — контуженный ветеран, легкотрудник, он на дому конструировал штепсели и делал люстры из ложного хрусталя. Как солдат он прошел от Москвы до Бреста и за пять лет войны убил одного-единственного немца. И всю жизнь из-за этого мучался. «Если б десяток или хотя бы штук пятнадцать, — ладно, война, фашисты, понятно. А один немец, — он жаловался на кухне моей бабусе, — это уже человек!..»
Валечка, мой учитель музыки, жил прямо над нами на третьем этаже и слышал каждый шорох, производимый нашей семьей. Если, не приведи господь, разучивая этюды Черни, я сбивалась с заданного Валечкой ритма, он этот ритм на весь дом отбивал плоскогубцами по батарее.
Еще у нас в доме под самой крышей обитал настоящий писатель — Ласточкин. Был он отчаянный бедняк, иной раз батон хлеба не на что купить, но он имел величественные замашки. Свои черновики он с яростью вышвыривал на балкон, ибо не мог терпеть у себя в доме — даже в корзине для бумаг! листы, он так это объяснял, не отмеченные вдохновенной завершенностью. Их уносило оттуда ветром на другие балконы. Весь дом читал и смеялся над Ласточкиным — там было что-то о свободе души, о смысле жизни и очень много про любовь, причем не только про платоническую!..
Все звали его квартиру «Ласточкино гнездо». А психиатр Долгожилов, который как раз находился под Ласточкиным на четвертом этаже, поэтому первым знакомился с его черновыми набросками, со всею ответственностью заявлял, что Ласточкин — шизофреник.
Это было небезопасное соседство: Долгожилов работал в Институте Сербского последней инстанцией, кто говорил: псих диссидент или нет и отправлял на принудительное лечение.
Он часто заходил к нам со своей женой Светой и все это спокойно рассказывал. А мы вынуждены были сидеть с ним, пить чай и слушать.
Ты, мусорщик, наверно, удивишься, почему столь близкое знакомство мы водили с человеком, с которым порядочные люди на одной опушке не станут собирать грибы? Да потому что Света Долгожилова — врач «ухо-горло-нос» на дому лечила моего папу от несмыкаемости связок! Бывало, у него пропадал голос и он месяцами не мог выступать с лекциями по международному положению.
Лечила она его оригинальным методом: три раза в день за полчаса до еды он должен был играть на губной гармошке. А все собаки в доме подвывали.
Соседи к ней толпами ходили, кто только не злоупотреблял ее добротой. Одна у нее соседка лечилась — тетка Анна. Все пирожки ей носила с капустой. Помню, случайно мы встретились на лестнице — у Анны в руках огромное блюдо с горой горяченьких пирожков.
— Угощайся, — она говорит и протягивает мне эту гору.
Я очень растерялась и говорю:
— Ну что вы! Я столько не съем!
— А я, — она засмеялась, — столько тебе и не предлагаю.
У ней такая была беда: она не чувствовала запахи. Казалось бы, что такого? Некоторые вообще ничего не чувствуют — ни вкус, ни запах, красное путают с зеленым, холодное от горячего не могут отличить, и ничего, живут себе припеваючи!
— Я бы даже рад был, — неожиданно отозвался мусорщик, — а то вечно такая вонь!..
— Вот видишь!!! А она это скрывала от мужа: боялась, он обнаружит, что она запаха не ощущает и потеряет к ней интерес. Сейчас что скрывать — старые уже, наверно, стали, хорошо, если живы оба. А тогда он очень влюблен был в нее. Только и доносилось с первого этажа:
— Анечка! Анюта!..
Все это занесено на скрижали моего сердца.
С тех пор как мы покинули эти места, по которым я волею случая мчусь с тобой в мусоровозке, я время от времени приходила сюда и подолгу стояла под нашими окнами. Неясно для чего, никем не узнанная, я приезжала смотреть к себе в окно, занавешенное чужими шторами. Какая-то у меня была мысль, вроде того, что я тут оставила себя — в детстве.
Я и во сне туда являлась: войду в подъезд, поднимусь на второй этаж, дверь нашей квартиры во сне всегда полуоткрыта. Я пробую зайти, но меня останавливают, что-то объясняют, дескать, такие здесь не живут и, кажется, никогда не жили… Однажды в прихожую вылез какой-то тип с беломориной в зубах, и он изрек (будучи в пижамных штанах!):
— Нельзя дважды войти в одну и ту же реку!
А я знаю одно: если проскочить в большую комнату — там на табуретке сидит девочка и в ее глазах — мое Истинное Я, а именно горы и реки, великие просторы Земли, солнце, месяц и звезды.
Быстро темнело. Все-таки конец ноября. Падал снег, дождик моросил. В окнах домов зажигались огни.
— Вон этот дом, — сказала я.
Дом медленно выплыл из-за голых лиственниц. И мы увидели его пустые черные окна.
Я подумала, что мне чудится. А мой спутник — спокойно:
— Сейчас пятиэтажки выселяют. Это же времянки. Их строили на десять лет, а им уже под пятьдесят! Там сплошь аварийные ситуации.
Я говорю ему:
— Давай, брат, останавливай. Я сойду.
— Не ходи туда, — посоветовал мне этот славный мусорщик. — В нем могут быть бомжи, преступники, бежавшие из тюрьмы, дезертиры…
— Останови! — говорю.
— Как хочешь, — он ответил. — Дай хоть поближе подвезу.
Мы с ним подъехали как можно ближе, пока не кончился асфальт. Дальше глиняное месиво.
— Подождать? — он спрашивает.
Я говорю:
— Послушай, денег у меня с собой больше нет. Возьми на счастье, — и ему протягиваю чудодейственную баночку йохуимбэ.
— А что это такое?
— Там написано. Может, сгодится когда-нибудь.
— Я все-таки тебя подожду, — сказал мусорщик.
Кучи мертвых листьев лежали повсюду около вывороченных с корнями деревьев. На листья, на стволы падал мокрый снег. И слишком уж черные, словно обугленные, стояли в отдаленье лиственницы.
Вот как проходит слава мира. Был храм, Парфенон, минули тысячелетия. И вот перед тобой рассыпавшийся на бесчисленные осколки Универсум: сломанные стулья, скелет от раскладушки, дверь с замком, диванный валик, лыжа, тюбетейка, разбитые елочные игрушки, ватный дед-мороз, крем для бритья, сгоревший чайник со свистком, зубная щетка, пустая птичья клетка, оборванные провода, поломанная швейная машинка, бельишко, барахлишко, сапожок, могильная гранитная плита и старая ковровая дорожка, ведущая прямо от нашего дома неведомо куда.
Зато по направлению к дому шли не по-человечески огромные следы сапог, они отпечатались в вязкой глине.
Дом стоял неподвижный, как призрачный корабль на приколе. Над ним с хриплым криком кружило воронье. Хлопали на ветру пустые оконные рамы, шелестели засохшие листья дикого винограда.
Дом был прозрачен, сквозь него на просвет мерцали уличные фонари. Он был выше времени, выше перемен, выше форм — коробка, пустая коробка, до того страшная, как гроб.
Кляня мир за бренность, я искала свой путь среди развалин.
На первом этаже вместо квартир зияли черные провалы с затхлым запахом, на вешалке забытый кем-то плащ колышется от сквозняка, пол был усеян белыми листками, исписанными летящим почерком Ласточкина, а потолок отражал звуки моих одиноких шагов.
Возле квартиры дяди Саши я увидела штепсель, розетку и хрусталики от люстры.
С крыши на лестницу капала вода. В эти прорехи на крыше видны были звезды. Сыростью несло отовсюду, гнилью. Лестница без перил. Я осторожно поднималась на второй этаж и, не дойдя ступеньки три, остановилась. Дверь в нашу квартиру была полуоткрыта. Мне оставалось только приготовиться.
Позволь мне приготовиться. Я так долго жила в страхе и печали. Даже сейчас, в такую минуту! я умираю от страха, скорби и сомнения. Я не могу войти туда такой. Я хочу войти — танцуя, улыбаясь, распевая песни…
Мрак ночи вдруг сгустился. Я раскрыла дверь и шагнула в темноту. Вспыхнул свет.
— Люся! Люся! А мы тебя как раз ждали! — все закричали.
— О! Пришла! Пришла! Заходи!..
И сразу включился телевизор, радиоточка заработала, проигрыватель, транзисторный приемник, застучала печатная машинка, дом ожил, захлопали двери, зашумели дети, в комнату вбежала кошка, наверху кто-то заиграл на трубе и ударил в барабаны, послышался цокот коготков по деревянному паркету, из кухонь теперь доносились голоса, звон посуды и благоухание куриного бульончика с лаврушкой.
