Александр Пелевин - Здесь живу только я
— Где вы? Где вы, мои друзья-красноармейцы? Где вы, верные мои ученики? Где вы, с которыми делил я и хлеб и воду? Где вы все, кто всегда был со мной рядом? За что вы оставили меня? За что вы оставили меня? За что вы оставили меня?
* * *— Здравствуйте!
У Грановского было слегка обеспокоенное лицо, но его улыбка выражала заботу и доброжелательность.
— Добрый день. Мне уже намного лучше, — ответил Петр. — Я готов работать.
— С вами точно все хорошо? Вы уверены, что сможете работать?
— Уверен. Абсолютно.
— Вот и прекрасно. Пусть у вас все будет хорошо.
Грановский улыбнулся, накинул на плечи пальто, попрощался с Петром коротким рукопожатием и вышел из музея.
Смородин закрыл за ним дверь.
Первым делом он вытащил из кармана письмо для Фейха и положил его под паркет в том же месте, где обнаружил первое письмо.
Затем он пошел на кухню и принялся варить кофе. Спать этой ночью он не собирался.
Выпив кофе, он взял из ванной швабру и принялся подметать пол на кухне.
Грязи было много.
Подметя пол, он вытер пятна со стола и провел влажной тряпкой по подоконнику.
Затем он начал подметать коридор.
После коридора он подмел во всех комнатах Фейха. В центре каждой комнаты теперь образовались ровные кучи разнообразной грязи, пыли, обрывков бумаги, пуговиц, монет и даже сигаретного пепла. Видимо, здесь очень давно не наводили порядок.
Он выбросил все в мусорный пакет, прошел в ванную, налил в тазик теплой воды, добавив туда немного жидкого мыла, смочил тряпку и принялся мыть полы во всей квартире.
Мыл долго и тщательно, не оставлял без внимания ни один угол, застарелые пятна пытался отскрести ножом.
Затем еще раз вымыл пол водой, уже без мыла, а после этого вытер все насухо.
На все это ушел час.
Пол сиял чистотой, и от него поднимался удивительный запах майской свежести — почти такой же, какой он ощущал этой ночью на скамейке.
Смородин улыбался.
Он отдохнул и выпил еще кофе. Затем поднял стекла со всех витрин, раздобыл в ванной еще одну тряпку, смочил её водой и принялся вытирать пыль.
* * *— Стоп! Все хорошо, все прекрасно, все молодцы. Пехота, вы молодцы. НКВД, все правильно делаете, отлично бежите. Но вот ты! Ты, парень в очках и с петлицами старшины! Какого хрена ты опять посмотрел в камеру? Какого хрена, я тебя спрашиваю? Из-за тебя семьдесят человек сейчас снова будут бежать к этим чертовым окопам! Не надо смотреть в камеру, мать твою, никогда, ты меня слышишь? Заново! Все на исходную!
Герман издалека увидел этого парня в очках: он явно был смущен.
Солдаты уныло разбрелись на исходные позиции.
У Германа вспотела спина под шинелью: эту сцену они снимали уже второй час. Второй час они бежали занимать окопы и уходили обратно, бежали и уходили обратно, чтобы в фильм вошел эпизод из нескольких секунд.
«Зато точно не буду толстеть», — подумал он про себя с улыбкой.
Леша оказался веселым и добрым парнем: он подружился с половиной массовки и все время подбадривал всех шутками, когда казалось, что сил продолжать уже нет. Больше всего он болтал с Германом. Они даже обменялись телефонами.
— Начали!
И солдаты снова побежали к окопам. Перед ними, описывая давно изученную траекторию, пролетала камера, установленная на огромном кране.
Герман добежал до окопа, запрыгнул вниз и пригнулся. Справа от него пригнулся Леша.
— Стоп. Снято! Всем спасибо. Можете отдохнуть десять минут. Затем начнем снимать оборону. Немцы уже пришли?
Наконец-то, подумал Герман.
Они с Лешей переглянулись и улыбнулись.
Солдаты устало зааплодировали.
Каневскому вдруг показалось, что здесь, в этой массовке, из которой он не знаком почти ни с кем, он чувствует себя по-настоящему своим. Все они в одинаковых серых шинелях, с одинаковыми петлицами и фуражками, с одинаковыми винтовками — и он, Герман Каневский, в непривычной для него солдатской форме.
Герман никогда не любил войну и оружие — все это раньше было ему абсолютно чуждо, но теперь он, освоившись с винтовкой Мосина, чувствовал себя так, будто держал её в руках всю жизнь.
«Петру бы понравилось, — думал он, — знаю, как он любит все эти штуки».
* * *К полуночи квартира Фейха сияла чистотой и свежестью.
Петр вытер пыль везде: и с письменного стола, и с дивана, с печатной машинки, и с каждой полки книжного шкафа; он протер даже сами книги, которые тоже были покрыты толстым слоем пыли.
Оставался только глобус в кабинете Фейха.
Он снова прополоскал тряпку, снова промыл её теплой водой, слегка отжал и вернулся к глобусу.
Проведя тряпкой по его серой поверхности, он увидел, как из-под многолетнего слоя пыли проявился кусок Северной Америки.
Он улыбнулся, затем провел тряпкой дальше — и ему открылся темно-синий Атлантический океан. Затем из-под непроглядной пыли появилась Южная Америка, потом Европа и Азия. С каждым взмахом тряпки рыхлая серая пустыня превращалась то в Средиземное море, то в Африку, то в полуостров Индокитай, то в Австралию и Океанию.
Наконец с глобусом было покончено.
Смородин отнес тряпку в ванную, снова промыл её и повесил сушиться на батарею.
После этого он открыл нараспашку все окна в квартире; многие из них поддавались с большим трудом, и приходилось применять усилие, чтобы открыть их.
Холодный, болотистый, но при этом необычайно свежий и пьянящий ноябрьский воздух наполнил музей.
Смородин осмотрел результаты своей работы: все вокруг выглядело так, будто Фейх только вчера покинул свою квартиру.
Этот музей еще никогда не был настолько красивым.
Больше никакой пыли.
Освежающий воздух опьянял Петра: сейчас ему было абсолютно наплевать на то, что скажет Грановский, когда увидит все это. Конечно же, он его уволит.
Конечно же.
Да и пошел он к черту.
Петру стало холодно: вспотев от работы, он снял рубашку и ходил по квартире с голым торсом, но теперь на его теле выступили мурашки.
Очередная шальная идея пришла в его голову.
Он открыл витрину, в которой висела красноармейская форма Фейха.
На манекене был весь комплект: гимнастерка, штаны, тяжелая серая шинель с красными петлицами, солдатский ремень с одним подсумком, противогазная сумка и синяя фуражка бойца внутренних войск НКВД. Рядом стояла винтовка Мосина.
«Наверняка в такой же форме сейчас снимается Герман» — подумал он, улыбнулся и принялся расстегивать на манекене ремень.
Стрелки на циферблате показывали час ночи.
* * *— Стоп! Немцы, ребята, сейчас сорок первый, а не сорок пятый! Вы наглые, самоуверенные, смелые. Вы должны идти красиво и с чувством гордости, у нас же все-таки кино! Зачем вы ковыляете, как клячи? На исходную!
Герман втайне злорадствовал: теперь он и его товарищи сидели в окопе и лениво отстреливались в то время, как немцы без конца бегали из стороны в сторону. Леша по-прежнему стоял рядом с ним и без конца рассказывал пошлые анекдоты.
Каждый раз одна камера проезжала на рельсах перед окопом, а вторая снимала бегущих немцев.
— Начали! — раздался голос режиссера.
Герман зарядил в винтовку холостой патрон и приготовился отстреливаться.
Немцам, видимо, усвоили урок и теперь шли более уверенно. Герману даже показалось, что их стало больше.
Загремели первые выстрелы.
— Пригибайтесь! — крикнул кто-то сзади.
Герман инстинктивно пригнулся, когда рядом с ним проехала камера.
В этот момент что-то просвистело над головой, и в лицо Герману посыпалась холодная земля.
Он отплевался, протер глаза и вдруг почувствовал, что справа на него навалилось что-то тяжелое. Он повернулся: это был Леша.
— Не падай, — улыбнулся ему Герман и дотронулся до плеча.
Но Леша не отвечал.
Герман схватил его за плечи и увидел, что его почерневший лоб залит кровью, а глаза закатились.
— Эй, что с тобой? — крикнул он, встряхнув его.
Голова Леши безвольно болталась из стороны в сторону, и только сейчас Герман заметил круглую рану в его лбу, прямо над правым глазом. Из раны без остановки хлестала ярко-алая кровь.
— Эй!
Он в панике обернулся назад. Солдаты, стоявшие рядом, высовывались из окопов и яростно отстреливались.
— Тут человека ранило!
Никто не обращал внимания.
Выстрелы загремели чаще. Снова что-то просвистело над головой, и снова на Германа посыпалась земля.
— Медсанбат! Срочно медсанбат! — закричал кто-то с другого конца окопа.
У Германа бешено заколотилось сердце.
Он осторожно выглянул из окопа.
Обе камеры куда-то исчезли.
Он увидел, что один из немцев целится в его сторону, и успел снова пригнуться до того, как раздался выстрел.
«Твою мать, это еще что такое», — пронеслось в его голове.
