Мария Галина - Красные волки, красные гуси (сборник)
Солнце опустилось еще ниже, в неподвижном воздухе висела красновато-золотистая пыль, все вокруг, казалось, было присыпано этой пылью, бархатно-переливчатой, точно пыльца на крыльях бабочки. Бурая растрескавшаяся земля тоже оказалась теперь где багряно-золотой, где лиловой, и среди этих быстро движущихся, теней ему вдруг почудилось какое-то шевеление за камнем, влажный красноватый отблеск, словно бы там, припав к земле, прятался кто-то, облитый сгустившейся на жаре бычьей кровью.
Он застыл, положив руку на ружейный ремень, но вокруг было тихо, только зудели вдалеке, на грани слышимости, невесть откуда взявшиеся зеленые мясные мухи.
– Я говорила, надо было убить его, – прошептала Уля.
Он досадливо дернул головой.
Галлюцинация. Голову напекло.
Чушь, не может быть у двух человек сразу одинаковая галлюцинация. Или может?
Не галлюцинация – иллюзия. Воздушные зеркала, выпуклые и вогнутые воздушные линзы, любой предмет кажется то больше, то меньше, чем он есть на самом деле; то, что прячется там, за обломком скалы – просто раненая лиса, их тут полно. Отсюда и мухи.
– Сейчас светло, – Уля по-прежнему говорила шепотом, – надо успеть. Когда станет темно, будет совсем плохо.
Он хмыкнул. Ночь в пустыне наступает стремительно.
– Смотри! Смотри!
Она схватила его за руку. Пальцы у нее были цепкие и горячие.
Сначала он не понял – птицы и птицы. Потом спохватился – пара уток летела над глинистыми холмами, порой почти касаясь земли. Утки действительно были красными – ярко-алыми, с пурпурным и золотистым отливом – лишь миг спустя он понял, что всему виной яростный закат, окрасивший их оперенье в тона, скорее присущие радостным птицам райских островов.
– За ними. – Уля подпрыгивала от нетерпения, продолжая тянуть его за руку. – Туда, туда.
Утки, пролетев еще немного, уселись на купол полуразрушенного древнего строения. Они все еще казались красными – но уже цвета дотлевающих угольев. Самые обычные птицы. В отличие от него самого, они были частью окружающего ландшафта. Они были дома.
– Туда, – торопила Уля.
Он вырвал руку. На запястье остались красные следы от ее маленьких пальцев.
– Уля, – сказал он, – я передумал.
– Ты что? – Ее узкие глаза отразили уходящий огонь заката. – Дурак? Нельзя «передумал». Надо скорей!
– Зачем? – спросил он.
– Гнездо. Они покажут гнездо!
Он покачал головой и понял, что звук, все время тревожащий его, умолк. Мухи прекратили жужжать и пропали – близилась ночь.
– Уля, – сказал он шепотом, потому что в небе стали медленно зажигаться зеленые звезды и мир вокруг настоятельно требовал молчания и тихой нежности. – Уля, зачем все это? Я больше не хочу ловить животных. Не хочу их убивать. Даже эти зоопарки, эти вольеры… Да, я знаю, ходить вот так, с ружьем и силками, – это побег, единственный способ побега в наше время, другого способа нет, в городе сейчас гораздо легче пропасть, чем в горах, смешно да? По городу ночью ездят черные машины, бесшумные машины, и люди, перетянутые в рюмочку скрипучими ремнями, люди с кожаными портупеями, входят в подъезды чужих домов и уходят с добычей. И пока ты там, это может случиться с тобой в любую минуту. Как это случилось с моим профессором. С отцовским сослуживцем. С моим соседом-командармом… Но разве я не стал таким же воронком в ночи – для малых сих? Клетка в зоопарке, из которой выход – только в мусорную печь… десять лет без права переписки… какая разница? У них маленькая жизнь, полная опасностей, – лиса там, сова в ночи, я не знаю… ну а я – как бы сверх того. Как бы лишнее зло, карающий огонь, судьба, мельница смерти, разлука с близкими, с домом… Зачем мне это? Я устал, Уля. Каждый раз, когда я возвращаюсь в город… моя жизнь прекращается. Я не живу, я просто считаю дни до новой экспедиции. До нового поля. Но ведь есть другие способы выжить. Ведь можно просто… поселиться в заповеднике, на кордоне… никуда не уезжать, смотреть, как природа меняет наряды, как…
Ему ни с того ни сего вспомнился веселый бешеный взгляд Михаила Рычкова, и он осекся.
– Или уехать в маленький город, – сказал он безнадежно, – совсем маленький. Учить детей. Ходить с ними в походы по родному краю… Разве это не…
Уля вдруг толкнула его кулачком в грудь так злобно и яростно, что он не удержался, пошатнулся и с размаху сел на сухую землю.
– Ты что? – спросил он растерянно. – С ума сошла?
Вопрос прозвучал нелепо – поскольку мысль о безумии Ули все время маячила где-то на задворках сознания. Он остался один на один с сумасшедшей – в совершенно безлюдной, дикой местности.
Уля вдруг выругалась, замысловато и крепко, чего он никак не мог ожидать от скромной местной девочки. Скорее всего, сказалась суровая школа Рычкова.
– Э! – сказал он. – Полегче!
– Ты зачем? – Теперь она плакала злыми сухими слезами. – Зачем говорил? Зачем врал? Говорил, ищешь красную утку. Я поверила. Привела тебя. А сам…
– Я не врал, – сказал он беспомощно. – Я просто… ну вот подумай, Уля… вот сейчас я поймаю взрослую особь… взрослую птицу…
– Нет!
– Посажу ее… куда? В мешок? У меня есть специальный такой мешок. Увезу ее от ее пары, от ее гнезда. От ее дома.
– Нет! Гнездо! Гнездо!
– Что?
– Нужно гнездо, птица покажет! Покажет, где гнездо!
– Да мне и не заказывали гнездо, Уля. Разве что… птенца тоже нелегко довезти, впрочем.
– Тебе не нужно гнездо? – изумленно спросила Уля, закатившееся солнце продолжало страшно и неестественно полыхать в ее черных глазах. – Зачем ты врал? Значит, ты ищешь камни? Как искали те, мертвые?
– Какие мертвые? Какие камни? Да что вы все твердите одно и то же!
– Страшные камни, камни-убийцы. Те, что молчат, лежат и убивают.
– Нет, – сказал он сердито, – ничего я знать не знаю ни про какие камни-убийцы. Я ищу животных. Искал. Тьфу ты!
– Тогда пошли, найдем гнездо.
Опять двадцать пять. Разговор пошел по кругу, впрочем, от сумасшедшей чего ждать? Хуже всего было то, что и в своей собственной нормальности он уже не был уверен. Что тут творится такое, что сводит людей с ума?
– Уля, – сказал он проникновенно, – ну его, это гнездо. Лучше давай выбираться отсюда. Ты говорила, тут есть вода. Наберем воды и пойдем. Ночью, по холодку. Где тут вообще ближайший населенный пункт?
Уля как-то странно замычала, неразборчиво, словно сжимала зубами тряпку.
Он в ужасе взглянул на нее: бледное пятно лица плавало в наступивших сумерках, словно воздушный шарик. Она бессмысленно таращилась, пытаясь что-то выговорить, и он, проследив направление ее взгляда, тоже окаменел.
То, что пряталось за камнем, теперь стояло перед ними, пошатываясь на четырех лапах – влажно и черно блестя в полумраке; глаза, самосветящиеся бледным молочным светом, выкачены как два мутных рыбьих пузыря…
– Это… – Он понимал, что нужно стрелять, но не мог заставить себя пошевелиться. – О господи!
«От страха ночного и от стрелы, летящей днем» – неожиданно всплыло в памяти, а он и думать забыл, что помнит.
Зверь стоял, покачиваясь на высоких ногах, потом медленно припал к земле. Все движения его были замедлены, точно он двигался в воде, но не оставляли сомнения в намерениях животного. Уля взвизгнула и бросилась прочь, слепо, не разбирая дороги, он, сбросив наваждение, сумел наконец преодолеть столбняк, подхватил ружье и выстрелил – бессознательно, поскольку разум его все еще не в состоянии был осмыслить происходящее. Вспышка на миг выхватила из темноты алое влажное мясо морды, белые глаза без век, оголенные до корней острые зубы.
Отдача ударила в плечо, одновременно выстрел отбросил нечто, заскулившее и перевернувшееся на лапах, и только когда он увидел, как нечто медленно, неуверенно, но упрямо вновь поднимается с земли, он тоже бросился бежать, как утопающий за соломинку хватаясь за бесполезную «ижевку», которая сейчас только мешала ему в беге. За ним двигался влажный, блестящий сгусток тьмы.
Он петлял между полуразрушенными стенами древних строений, чьи купола сейчас темнели на фоне усыпанного звездами неба, один раз вспугнул большую мягкую сову, которая, гугукнув, чиркнула ему по лицу пушистым крылом и нырнула во тьму, потом развалины как-то незаметно кончились, пошли низкие холмики, было ни черта не разобрать, но тварь почему-то отстала, и он, стоя под огромным, страшным звездным небом, наконец-то смог осмотреться.
Его окружали низкие холмы, поросшие скудным жестким кустарником, частью полузасыпанные, обрушившиеся сами в себя, с чернеющими провалами, и он понял, что стоит на старом брошенном кладбище. Такие могилы – просто ямы в земле, перекрытые жесткими ветками кустарника и присыпанные сухой землей так, что сверху образуется небольшой холмик, – были ему знакомы; со временем они становились не только прибежищем мертвецов, но жилищем барсуков и лисиц, степных кошек и крупных сов…
Один холм был выше и длиннее других – темный горб на фоне текучего сияния Млечного Пути, и оттуда, из-под него, из черного провала в земле, доносились какие-то звуки.
