Габриэль Руа - Счастье по случаю
Роза-Анна продолжала, немного понизив голос, словно стесняясь говорить о своих невзгодах в непривычной обстановке:
— Вот я и пустилась сегодня в путь пораньше, чтобы подыскать жилье…
Она уже говорила все это утром. Флорентина сердито нахмурилась, чувствуя, что ее доброе намерение начинает ослабевать, но тут же сделала над собой усилие, стараясь вернуть свое желание быть доброй.
— Как хорошо, что ты зашла. У нас сегодня цыплята по сорок центов. Я за тебя заплачу.
— Да что ты, Флорентина! Мне бы только чашечку кофе, немного подкрепиться…
И губы ее слегка зашевелились, как бы произнося со страхом: «Сорок центов — как дорого!» Она хорошо знала цены на все продукты, научилась готовить сытную, но недорогую еду и на всю жизнь сохранила чисто крестьянскую нелюбовь к тому, чтобы платить в ресторане за блюда, которые сама она могла бы приготовить — она тут же подсчитывала в уме — куда дешевле. И в то же время она всю жизнь боролась с соблазном разрешить себе хоть разок это удовольствие, представлявшееся ей не в меру расточительным.
— Ну, будь по-твоему. — Усталость взяла свое, и Роза-Анна позволила себе поддаться искушению. — Если хочешь, кусочек пирожного, Флорентина, или парочку оладьев. Это я, пожалуй, съела бы.
— Нет, нет, — раздраженно возразила Флорентина.
Этот страх матери перед лишним расходом внезапно заставил ее вспомнить, каким широким жестом Жан давал ей на чай. Больше всего ее восхищала именно та небрежность, с какой он бросал монету на стол. А ее домашние — они никак не могли оторвать от монеты взгляда, они мысленно следовали за отданными деньгами, они тысячами способов еще цеплялись за них, словно монеты были утраченной частицей их самих. Случалось, что Роза-Анна, когда она очень уставала, вдруг без всякой видимой причины начинала вновь предаваться сожалениям о нескольких центах, которые она давным-давно неблагоразумно израсходовала.
Флорентина вскинула голову, больно уколотая этими воспоминаниями.
— Нет-нет, — нетерпеливо продолжала она. — Поешь как следует, мама. Не так уж часто ты заходишь перекусить к своей дочери.
— Это верно, — ответила Роза-Анна, растроганная веселым тоном Флорентины. — Вроде бы в первый раз. Но все равно, только чашечку кофе. Правда, Флорентина, с меня будет достаточно.
Она следила за сновавшими взад и вперед официантками, восхищаясь их молодостью, их живостью. И, поглядев на Флорентину — украдкой, потому что здесь, в этой необычной обстановке, среди переливающихся блеском зеркал, в беспрерывном движении пестрой толпы, ее дочь казалась ей совсем не такой, как они все, — она на минуту задумалась, испытывая смешанное чувство гордости и смущения. Она смутно ощутила, что неразумно все время докучать Флорентине разговорами об их неурядицах, омрачать ее юность, и постаралась — хотя и довольно неумело — казаться веселой.
— Не надо бы мне заводить привычку выходить из дому, — заговорила она, неловко улыбаясь, — а то я поважусь частенько к тебе захаживать. У вас тут в магазине так приятно, тепло. И пахнет как вкусно! Да и ты очень подходяще выглядишь, — добавила она.
Эти бесхитростные слова пролили бальзам на душу Флорентины.
— Пойду закажу для тебя цыпленка. Вот увидишь, какой он у нас вкусный! — воскликнула она, вновь охваченная желанием сделать для матери что-нибудь приятное.
Она вытерла стол перед Розой-Анной, принесла ей бумажную салфетку, стакан с водой — словом, окружила ее всеми теми мелкими заботами, которые изо дня в день оказывала посторонним, не испытывая при этом ничего, кроме скуки; но сегодня она делала все это с радостью. Ей даже казалось, что она делает все это впервые в жизни — смахивает со стола крошки, ставит тарелку, и в голове ее звучал далекий мотив знакомой песенки, подчиняя ее движения своему ритму, облегчая обычный труд.
— Хорошая у тебя здесь работа. Тебе здесь совсем неплохо, — сказала Роза-Анна, превратно истолковав веселый вид дочери.
— Вовсе нет! — бросила Флорентина, внезапно передернув плечами.
Потом она рассмеялась.
— Просто у меня сегодня были шикарные клиенты, — пояснила она.
Образы Жана и Эманюэля возникли у нее перед глазами. Не догадываясь, что их щедрость к ней как раз показывала всю глубину разделявшей их пропасти и только подчеркивала, что она — всего лишь официантка, Флорентина восхищенно покачала головой, с удовольствием вспоминая ту минуту, когда каждый из них положил под свою тарелку сверкающую монету.
— Знаешь, — сказала она, — у меня всегда больше хороших клиентов, чем у других девушек.
Потом она принесла матери полную тарелку и, так как сейчас не было особой спешки, позволила себе посидеть с ней несколько минут, пока Роза-Анна ела.
— Ну как, вкусно? Тебе нравится? — то и дело спрашивала она.
— Первоклассно, — отвечала Роза-Анна.
Но с глухим упрямством, которое отравляло ей любое необычное удовольствие, она снова и снова добавляла:
— Все равно это слишком дорого. Подумать только — сорок центов! По-моему, они берут слишком много. Как хочешь, Флорентина, но это дорого!
Когда она съела цыпленка, Флорентина отрезала ей кусок торта.
— Ох, я больше не могу, — сказала Роза-Анна. — Это очень много!
— Это входит в общую цену, отдельно платить не надо, — настаивала Флорентина.
— Ладно, я попробую, — согласилась Роза-Анна. — Но я уже сыта.
— Ну, ты все равно попробуй. Вкусно ведь, правда? Не похоже на твои домашние пироги!
— Гораздо лучше, — ответила Роза-Анна.
И Флорентина, увидев, как смягчилось лицо матери, как оно стало почти счастливым, ощутила еще более глубокое, еще более сильное желание добавить что-нибудь к подаренной радости. Сунув руку за лиф платья, она вынула оттуда две новенькие бумажки. Они были отложены на покупку чулок, и, когда ее рука сжала твердые хрустящие бумажки, перед глазами у нее возникли красивые чулки из тонкого шелка; она почувствовала горькое сожаление и, вздохнув, протянула матери деньги.
— Вот, — сказала она, — возьми. Возьми, мама.
— Но ты ведь уже дала мне на недельные расходы, — проговорила Роза-Анна, не решаясь поверить.
Флорентина улыбнулась. И сказала:
— Это — в добавку. Бери же!
Про себя она думала: «Я добра к маме, за это мне воздастся, это мне зачтется». Ей было грустно отказываться от шелковых чулок, но зато в ее сердце крепла уверенность, что совсем скоро она станет счастливой. Она представляла себе завтрашний вечер и с наивностью, с невероятной наивностью верила, что в награду за ее великодушие она будет блистать на этом празднике еще ярче и добьется от Жана поклонения — глубокого, волнующего, безграничного.
Щеки Розы-Анны залил румянец.
— Да нет, я не за тем пришла, чтобы у тебя что-нибудь просить, — сказала она, осторожно стряхивая крошки с пальто. — Я у тебя ничего не хочу просить. Флорентина. Я же знаю, что ты оставляешь себе из получки только самую малость.
Все же она взяла деньги, положила их в свой маленький кошелек и сунула его для большей сохранности в сумку; так надежно запрятанные и так заботливо сложенные, они, казалось, начали новую, долгую и таинственную жизнь — долгую, невзирая на множество неотложных нужд.
— Да, говоря по правде, они мне очень и очень пригодятся, — призналась Роза-Анна.
— Ну вот, — заметила Флорентина, не испытывая ожидаемого удовлетворения, — а ты бы мне ничего и не сказала.
Она поймала жалкий взгляд матери, удрученный взгляд, в котором, однако, сквозила благодарность и восхищение ею — Флорентиной. Она увидела, как мать с трудом поднялась и направилась к выходу вдоль прилавков, останавливаясь то тут, то там, чтобы потрогать какую-нибудь вещь или материю.
Ее мать! Какой старой она выглядела сейчас! Она шла очень медленно, и слишком узкое пальто подчеркивало большой живот. Теперь, когда у нее в сумке лежали два доллара, она шла нерешительнее, чем прежде, потому что теперь она видела и поблескивающую кухонную посуду, и мягкие, приятные на ощупь ткани; она шла, невольно замечая все те вещи, которые обычно запрещала себе разглядывать, и в ее душе рождались сильные и многочисленные соблазны — она уходила, хорошенько спрятав деньги, которые порождали все эти соблазны, уходила, в сущности, более бедная, чем пришла в магазин.
И тут внезапно радость в сердце Флорентины сменилась горечью. То душевное ликование, которое она ощутила, совершив бескорыстный и великодушный поступок, это бесконечное ликование сменилось горестным оцепенением. Ее жест был напрасной жертвой, лишенной всякого смысла. Он был лишь каплей влаги в пустыне их жизни.
В глубине магазина Роза-Анна остановилась у прилавка с игрушками. Она взяла в руки металлическую флейту и тут же поспешно положила ее на место при виде приближающейся продавщицы. И Флорентине стало ясно, что между желанием Даниэля и этой сверкающей флейтой всегда будет стоять нерешительность Розы-Анны, подавлявшей в себе добрый порыв. И точно так же между ее собственным искренним желанием помочь Розе-Анне и тем спокойствием, которого ее мать, конечно, никогда не обретет, всегда будет витать только эта горькая тень воспоминания о добром ее намерении. Вырваться из такой жизни хотя бы ей самой — уже это было бы очень важно, уже это было бы очень трудно.
