Криста Вольф - Кассандра
— Для вида. И когда он достаточно размякнет, — смех, — его настигнет стрела Париса.
Хохот.
— И Поликсена на это согласилась?
— Согласилась? Она жаждет этого. Она истинная троянка.
— Но почему же ее здесь нет?
— Здесь мы обсуждаем подробности. Они ее не касаются. И трезвый план. Она, как женщина, только спутает все.
Я закрыла глаза и увидела все. Со всеми подробностями. Услышала смех Поликсены. Увидела убийство в храме... Труп Ахилла — кто не сгорал от жажды увидеть его? — еще висящий на Поликсене.
— Вы воспользуетесь ею.
— Кем?
— Поликсеной.
— Неужто ты не способна понять? Дело не в ней, дело в Ахилле.
— Об этом-то я и говорю.
И тут заговорил отец, молчавший до сих пор. «Молчи, Кассандра», — крикнул он гневно, зло. Я сказала: «Отец!»
«Не называй меня отцом. Долго, слишком долго я дозволял тебе делать все, что ты хотела. Хорошо, думал я, она слишком впечатлительна. Хорошо, она видит мир не таким, каков он есть. Она витает в облаках. Принимает себя слишком всерьез, это часто бывает с женщинами. Избалована, не умеет подчиняться. Сумасбродна. Слишком высокого мнения о самой себе. А почему, дочка? Можешь ты мне сказать? Почему ты так заносчива? Дерзка на язык. И презираешь тех, кто борется за Трою. Да представляешь ли ты себе наше положение? И если ты сейчас не согласишься с нашим планом покончить с Ахиллом, нашим злейшим врагом, знаешь, как я назову это? Пособничество врагу».
Тишина вокруг. Тишина во мне. Как здесь. Как сейчас.
Отец сказал еще, что я не только должна согласиться с планами, которые они обсуждают, но и обещать молчать о них, а когда они будут осуществлены, защищать перед каждым.
Вот и наступил час, которого я так боялась. Наступил неожиданно. Неподготовленной я не была — вот почему мне было особенно тяжко. Стремительно, со зловещей трезвостью я взвесила все и поняла: право, может быть, на их стороне. Что значит — право на их стороне? Что ни право Поликсены, ни мое право не принимаются в расчет, потому что долг умертвить нашего злейшего врага поглотил право? А Поликсена? Она, без сомнения, шла к гибели. С ней все было уже кончено.
— Ну, Кассандра. Ты ведь разумна, правда?
— Я сказала: нет.
— Ты не согласна?
— Нет.
— Но ты будешь молчать.
— Нет, — сказала я.
Гекуба в страхе схватила меня за руку. Она знала, что сейчас последует, я тоже.
Царь сказал: «Возьмите ее».
Снова руки хватают меня, не слишком жесткие, их столько, сколько нужно, чтобы увести меня. Мужские руки. Ни спасительного обморока, ни видений. Выходя, я оглянулась, и мой взгляд упал на брата Париса. Он вовсе не хотел быть виноватым, но что он мог поделать? Разве его ошибка с Еленой не отдала его навсегда им в руки. Слаб ты, брат, слаб. Безвольный человек. Всегда ты жаждешь всеобщего согласия. Погляди на себя в зеркало. Последним своим взглядом я словно пронзила его насквозь, и он сам себя тоже, но вынести этого он не смог. Поспешнее, чем кто-нибудь другой, двигался он к безумию, которого уже нельзя было остановить. Как победитель Ахилла, он, надутый и чванный, должен был показаться народу и войску. Парис, наш герой! Это не уменьшало его презрения к себе самому, оно было неизлечимо.
Меня в полной тишине и темноте отвели к месту, которое всегда казалось мне жутким и угрожающим: «могила героев» — так называли его мы детьми, здесь проверяли наше мужество. Оно лежало в выдающейся вперед заброшенной части крепости, вплотную к стене. Когда мой слух невероятно обострялся, я слышала, как мимо проходила стража. Никто не знал, что я сижу здесь внизу, никто, кроме доверенных людей Эвмела, притащивших меня сюда (среди них был и красавец Андрон), и двух непотребных женщин, приносивших мне еду. Таких, как они, я в Трое никогда не встречала. С самого дна жизни, куда опускаются те, кто признал себя побежденным ею, их извлекли нарочно для меня. Сначала я подумала, что это ужесточение наказания, и даже поймала себя на бесполезной мысли: «Если бы отец знал...» Пока голос рассудка не спросил меня язвительно: «Что тогда? Выпустили бы меня? Прислали бы других прислужниц? Давали бы еду получше?» Нет.
Беспрерывно, с первой минуты, я трудилась над ивовым плетеньем, устилавшим круглое пространство, посреди которого я еле могла стоять. Как и сейчас, я нашла там свободную тонкую веточку, потянула ее — мне это стоило, может быть, часов, даже дней — и вытащила ее из плетенья, так же как и теперь, вот уже больше часа (ивовая плетенка, на которой я сижу сейчас, поновее, и прутья здесь не такие гнилые и заплесневелые) вытягиваю ее понемножку, чтобы вытянуть совсем. Какой бы длины она ни оказалась. Я делаю это с таким прилежанием, словно от этого зависит моя жизнь. Сначала, пока я еще была оглушена и бесчувственна (со мной так поступить не могут, со мной — нет, только не отец), я чувствовала себя заживо погребенной. Я не могла понять, где я. Я слышала, как дыру, через которую меня сюда втолкнули, тщательно замуровали. Страшная вонь охватила меня. Где же я?.. Сколько времени нужно человеку, чтобы умереть с голоду? Я ползала в пыли, не в пыли, в отвратительном гнилье. Сосуд, в который меня поместили, был круглый, изнутри выложенный плетеньем. Сюда не проникало ни лучика света — а ведь, пожалуй, уже прошел день, ночь и еще день, — этот сосуд, надо полагать, облеплен снаружи толстым слоем глины. Так я подумала и оказалась права. Под конец я наткнулась на кости и теперь знала, где я нахожусь. Кто-то тихонько постанывал: только не потерять рассудок, теперь нельзя... Голос был мой.
Я не потеряла рассудок.
Спустя долгое время кто-то заскребся у стенки. Дверца — видеть я ничего не видела и обнаружила ее с трудом — открывалась у самой земли. Миску, всунутую внутрь, я нечаянно перевернула, пытаясь нащупать ее, и пролила воду! Потом получила овсяную лепешку. И вдобавок грязное визгливое ворчание одной из женщин, приставленных ко мне.
Это преисподняя. Но ведь меня еще не погребли. И умру я не от голода. Неужто я разочарована?
Но ведь достаточно отказываться от еды.
Это было бы не так уж трудно. Может быть, от меня как раз этого и ждут. Через несколько дней я начала есть. В долгие промежутки времени — я почти не спала — я тянула, дергала, гнула, теребила, тащила веточку ивы из плетенья. А что-то, что было сильнее всего, тащило меня. Много дней я думала только одно: это должно кончиться. Что именно? Я еще помню: внезапно я замерла, долго сидела, боясь шелохнуться, словно молния осветила мое сознание — это боль.
Это боль, которую, как казалось мне, я узнала. Теперь я поняла: до сих пор она едва касалась меня. Как узнаешь скалу, что погребет тебя под собой, только по силе удара, так и о потере всего, что называла именем «отец», я узнала по боли, грозившей раздавить меня. Мысль, что я могу назвать его так, что он услышит меня, подарила мне словно легкое дуновение воздуха. Ведь пройдет же он когда-нибудь мимо. Одно только ничто вечно. И на меня снова повеяло ветерком облегчения, хотя облегчение — сказано слишком сильно. Бывает боль, которая больше не причиняет боли, потому что она все. Воздух, вода, земля. Каждый глоток, каждый вдох, каждое движение. Нет, описать этого нельзя. Я никогда никому не говорила об этом. Никто и никогда не спрашивал меня.
Ива. Вот я и освободила ее. Веточка у меня в руке. Теперь уже недолго. Я спрячу ее. Никто ее не найдет. Дерево, с которого ее срезали, росло на реке Скамандр. Когда боль отпускает меня, я разговариваю. С мышами, которых я кормлю. Со змеей, которая живет в одном из углублений и обвивается вокруг моей шеи, когда я сплю. С лучом света, который пробивается через крохотное отверстие, там, где я вытащила веточку. Точка света возвратила мне день. Я говорила — они об этом даже не подозревали — и с женщинами. Это были отбросы Трои, а я, обладавшая преимуществами во всем, ходила над ними по дворцу. Их грубое злорадство было понятно. Я чувствовала, что они ничем не могут меня обидеть. Они тоже заметили это. Каким только словам не выучилась я от них. Они плевали на меня из прохода, по которому ползли на животе, чтобы протолкнуть мне через этот лаз еду; чем дольше меня здесь держали, тем с большим нетерпением я ее ждала. Я не знала, понимают ли они меня. Я спросила, как их зовут. Визгливый смех. Я назвала мое имя. Ядовитое шипение. Одна из них, судя по голосу, более молодая, плюнула мне в миску с водой. Мне пришлось узнать, что не всякий человек, униженный до состояния зверя, способен проделать обратный путь. Они становились опасны. Я начала их бояться.
В какой-то день дверцу открыли в неурочное для еды время. Я напрасно ждала визгливого ворчанья. Звучный мужской голос заговорил со мной. Андрон. Красавец Андрон. «Сюда, Кассандра». Словно мы встретились за столом во дворце. «Иди сюда. На, возьми». Что он мне дал? Что-то твердое и острое. Летящими пальцами я ощупывала это. «Узнала?» О этот красивый голос, исполненный торжества. «Да». Это была перевязь меча Ахилла, которую, подумала я, можно получить, только если ее владелец убит. «Да. Все прошло по плану. Греческий герой Ахилл мертв».