Петр Вайль - Слово в пути
В стране, первой в мире принявшей христианство как государственную религию — в 301 году, более 1700 лет назад! — язычество в ходу: скажем, февральский праздник огня, июльский праздник воды… Или все-таки неправильно и даже глупо — называть такое язычеством: это есть слияние с природой, уважение к ее законам, древнее которых нет и теоретически быть не может. Много раз я замечал в разных местах мира, что именно такая буйная эклектика, отдающая кощунством, и есть вернейший признак простой, внятной и твердой веры, которой ничего не страшно. Над верой опасливо трясутся там, где ее легко пошатнуть.
В храме Гехарда — крестины. Семья из села Арамус в провинции Котайк, славной одноименным пивом и разноименными овощами. Крестят Погосянов — Маринэ и Тиграна. Мы знакомимся с родителями — Самвелом и Анжелой и тут же получаем приглашение в гости. Но сначала — обряд. Идет крещение в церкви, а потом у двух хачкаров — средневековых каменных надгробий с изображением креста и орнаментом (хач — крест, кар — камень) — имитируется жертвоприношение: привезенной с собой рыжей овце вкладывают в рот щепотку соли. Парнокопытному предстоит прожить еще ровно столько, сколько времени понадобится на дорогу к дому.
Погосяны сажают к нам в машину провожатого из юных родственников. Едем мимо красивых и ужасных мест: в Котайкском районе много подземных источников и земля движется: то, что кажется следствием точечной бомбежки, рухнуло само, без всякой войны. Жизнь тут подлинно на выживание; некий собирательный благословенный юг, сложившийся в воображении, стремительно уходит из сознания.
У дома политкорректное притворство с солью заканчивается: овцу вытаскивают из пикапа и Самвел аккуратно отрезает ей голову у ворот. Кровь смывают из шланга, а тушу подвешивают в саду за заднюю ногу к ветке зацветающего персика, начинают в три ножа свежевать. Вокруг, среди абрикосов, яблонь, груш, бродят куры и бодрые петухи. Один из них мог оказаться на месте овцы, будь приглашенных поменьше. Но сегодня за столом — больше 60 человек, и это только самые близкие. «Никаких двоюродных, ты что, мы бы в доме никогда не поместились», — говорит мне Сано, муж Самвеловой сестры.
Арамус — армянская столица морковки. Странно представлять себе этот незатейливый овощ как источник жизни и благосостояния, но почему нет. Есть даже популярный радиоклип о морковке: мол, слаще, чем шоколад, и отчего бы ей не быть такой же дорогой, как шоколад.
Все мужчины (кроме нас!) в черных костюмах с люрексом. В них перетаскивают столы, опускают в тандыр шампуры, свежуют овцу.
Из свежей баранины делается хашлама — отварное мясо, просто сваренное в малом количестве воды: тот случай, когда любые добавки только портят основу. В принципе, хашлама может быть приготовлена с овощами или вином, но если это матах (жертвоприношение) — только в воде. Кастрюля с бараниной тихо булькает на двух кирпичах, под которые подведена газовая горелка. Когда крестины, надо сначала угостить этим мясом семь посторонних людей, лишь потом есть самим.
Говядина идет на кюфту: фарш не меньше часа руками взбивают в тазу до пастообразной массы. «Знаешь, — говорит Самвел, не переставая мешать, — армяне очень мучаются, чтобы хорошо поесть». Потом из массы скатывают шары и варят — выходит что-то вроде горячей колбасы, только нет на свете колбасы такой тонкости и нежности.
Свинина большими кусками нанизывается на шампуры, шампуры по полдюжины надеваются на железный прут, и полдюжины таких прутьев опускаются в тандыр, отверстие забрасывается кошмами. Через сорок пять минут будет шашлык хоровац. Сано проверяет готовность — кусок должен отрываться пальцами. Шашлык, снятый с шампуров, перекладывают в тазы, выстеленные лавашом. Интересно, почему получается вкуснее, чем у меня — что на Рижском взморье, что на Лонг-Айленде, что под Прагой?
На 60 человек уходит примерно 60 кг мяса: 35 кг свинины, 10 кг говядины, 15 кг баранины. Обилие трав: тархун, реган, кинза, котем (цицматы, он же кресс-салат). Сказочный хнджлоз (любят армяне запустить четыре-пять согласных подряд: чтоб иноземцам неповадно было) — дикорастущий лук, который отваривают с солью, сбрызгивают лимоном или уксусом. Примечательный штрих укорененности жизни: в пищу идет невероятное множество диких — полевых и лесных — трав. На счету все, что растет, и тем более — что движется.
Процесс запущен, процесс пошел, и в саду гости дожидаются призыва за стол: мужчины играют в карты (блот — вроде европейского белота, что ли), в нарды; женщины беседуют, приглядывая за детьми.
Сразу после первого тоста начинаются танцы — традиционные, под аранжировку народной музыки, несущейся из мощных динамиков. Танцевать умеют все, некоторые виртуозно. Честь приезжих отстаивает Максимишин, который где-то тайком выучился армянским пляскам и теперь срывает овации.
Сегодня в Аромусе — престольный праздник, к которому и приурочены крестины. В такой день приносят ухт — обет: режут овец, петухов, долго вкусно едят зарезанное.
Сано ведет нас за деревню, где на высоком холме — маленькая церковь Богоматери, скорее часовня, из розового туфа. К ней вьется крутая тропа. По сторонам тропы — диковинное, почти вертикальное кладбище. Надгробья побогаче — на фамильных участках, покрытых жестяными навесами, увенчанными жестяными же маленькими соборами, подобиями главного храма страны в Эчмиадзине.
Я видал немало церквей и часовен, особенно содержащих мощи святых, путь к которым сознательно призван напоминать о Крестном пути. Здесь — воспроизведение убедительное: сколько же должно пройти столетий, чтобы стерлась крутизна скал, сгладилась острота камней, по которым бредешь вверх к храму?
А ведь праздник есть праздник, и молодые женщины идут в нарядных платьях и на высоких каблуках. Допотопные бабушки практично обуты в яркие кроссовки. Тот же стилистический разнобой вдоль тропы, где сидят торговцы всем подряд: рядом со скорбным ликом Спасителя — румяная харя покачивающейся и позвякивающей куклы алого цвета, пестрые пластмассовые свистульки соседствуют с пластмассовыми же распятиями. Прихожан зовут сфотографироваться на фоне часовни вместе с обезьяной в коричневом плюшевом костюме и телепузиком в плюшевом красном. Пацаны, одетые в душные наряды, время от времени сдвигают аляповатые морды на плечи и приходят в себя, присаживаясь на края надгробий.
Почему-то здесь все такое не коробит: за тысячу семьсот лет этот народ получил право обходиться со своей верой панибратски. Да и в XX веке тут не было такого оскорбительно повального отказа от прежних святынь, как у большого брата к северу. И крестили, и венчались, и отпевали — при той власти тоже.
По мере подъема все шире открывается панорама горных хребтов со снежными вершинами. Все ближе часовня, и видно, что из арочного окна над входом валит черный дым. Это тысячи принесенных и зажженных тут свечей сваливаются в кучу, и уже полыхает сплошной костер. В храме дымно, жарко, душно, места не хватает. Поднявшиеся сюда обходят часовню и ставят свечи в камнях и на земле. Их столько, что скалы на два метра в высоту закопчены до угольной черноты, а понизу покрыты рыжими потеками воска — безумный экспрессионистский пейзаж.
В Армении все такое: в немыслимых сочетаниях. Есть неверное, но распространенное мнение, что столица — не страна. Неправда: чтобы понять страну и народ, надо внимательно рассмотреть столицу — при всей поверхностной непохожести именно она вбирает все характерное и важное.
Ереван такой, какой есть, не случайно. Он строился в эпоху роскошного и величавого — в сталинские годы. Но это отвечало и вкусам, заметно склонным к яркости и пышности, — стоит выйти на улицу, чтобы в том убедиться, глядя на прохожих. Генеральный план в 1924 году разработал архитектор Александр Таманян, который успел оставить след еще в дореволюционной Москве (в ту пору он именовался Таманов), построив по заказу князя Щербатова на Новинском бульваре необычный шикарный дворец. Советская власть устроила в нем общежитие работниц Трехгорной мануфактуры (см. Новинский бульвар, д. 11). Надо сказать, в Москве Таманов был раскованнее, чем Таманян в Ереване, что по времени объяснимо.
Культурными центрами армян были: на западе — Стамбул, на востоке — Тбилиси. Подлинно армянской столицей Ереван делался лишь в XX веке, заново: оттого тут нет Старого города, оттого так много широких проспектов и монументальных зданий. Город от мрачной торжественности спасает материал — розовый, красноватый, оранжевый туф. Даже к самому казенному зданию нельзя относиться совсем уж всерьез, если оно составлено из пестрых кубиков.
Опять-таки — спасительная эклектика. Вплотную с грандиозным юбилейным монументом — скульптура колумбийца Фернандо Ботеро: голенький толстенький римский воин в одном только шлеме и щите. Возле каскада, соперничающего масштабами с петергофским, — толстая кошка в два человеческих роста того же Ботеро. Бронзовый Арно Бабаджанян, автор первого советского твиста, где-нибудь в других местах был бы воспринят как непочтительность и легкомыслие — уж очень он машет над роялем несоразмерно большими руками. На фоне классичного оперного театра — дивно хорош.
