Том Вулф - Я – Шарлотта Симмонс
– Не знаю, не уверен, – ответил Вэнс. – Может быть, такой человек и есть. Но вот в чем я твердо уверен: отец даже думать не желает обо всем этом деле. А уж о том, чтобы вписываться в него, – тем более. Будь это в его власти, он приказал бы всем хреновым журналюгам забыть, на хрен, мое имя в связи с этой историей. Знаешь, как отец отреагировал, когда в первый раз об этом услышал? Он высказал по этому поводу ровно две мысли: А) какого хрена я не рассказал ему все сразу же, как это случилось, еще прошлой весной, и Б) что за дебила и тормоза он вырастил, если тот даже не допер сразу рвануть в полицию и написать заявление насчет того, как это вышло, что хренов Как-его-там телохранитель получил телесные повреждения, находясь на государственной службе и при исполнении служебных обязанностей. Вот так-то, Хойт. К моему отцу насчет этого дела лучше даже и не соваться. Дороже, на хрен, обойдется.
Хойт отвернулся и обвел взглядом стены, обитые грубо покрашенными досками, представлявшими главный элемент интерьерного дизайна «И. М.». Потом с тяжелым вздохом вновь обернулся к другу.
– Вэнс, и что же мне делать? Что мне делать, когда наступит это гребаное первое июня? Работы у меня нет, а знаешь, сколько у меня отложено про запас, чтобы первое время продержаться? Ноль! Все, что было у матери – а и было-то всего ничего, – она потратила на то, чтобы я смог учиться здесь, в этом гребаном университете. И что дальше делать, ни хрена не въезжаю! Твои личное дело и диплом – этот пропуск в тот мир, где людям предлагают нормальную работу. А мой диплом… ты даже не представляешь, какие у меня охрененно плохие оценки. Мое личное дело – вроде этой хреновой желтой ленты, которой полицейские огораживают место преступления, чтобы туда ни одна собака не сунулась. Интересно, может попечительский совет Общества памяти Чарльза Дьюпонта назначить мне пожизненную пенсию за то, что я был крутейшим парнем из всех, кто в наше время жил на просторах сорока восьми смежных Соединенных Штатов[45] и к тому же успел стать легендой отныне и навсегда? Эх, Вэнс… что говорить, поимели меня во все дыры, как последнего пидора!
Он обреченно опустил голову, но вдруг снова поднял глаза и посмотрел на Вэнса.
– Одного только я не могу понять во всей этой истории. Каким образом этот кусок дерьма узнал про «Пирс энд Пирс»? Уж кто-кто, а они точно послали бы его на хрен, если б он сунулся к ним за информацией. И еще эти наши с тобой разговоры в общаге. Нет, он, конечно, прямых цитат не приводит, да ему их и взять неоткуда, но этот мудак так хорошо въехал во все… – Хойт, не договорив, опять опустил голову и медленно покачал ею. – Да, поимели меня, на хрен, как последнего лоха. Поимели, поимели, поимели.
Глава тридцать четвертая
Дух в машине
Прошел месяц, и к этому моменту баскетбольная команда тренера Бастера Рота одержала уже двадцать одну победу и не потерпела ни единого поражения в чемпионате Национальной студенческой спортивной ассоциации. Дело близилось к финальным играм – так называемому «мартовскому безумию». Перед дьюпонтской командой маячила вполне реальная перспектива вновь завоевать чемпионский титул. На всех домашних матчах команды, проводимых в Чаше Бастера, последние несколько лет и так был полный аншлаг, но на сей раз ажиотаж превзошел все разумные пределы. Люди шли на все: мошенничество и обман, подкуп и угрозы, шантаж и грубую лесть, хвастовство влиятельными связями и использование этих связей, обналичивание старых долгов ценной «билетной валютой» и откровенную спекуляцию – поговаривали, что перекупщики дерут по тысяче долларов за билет, – и все ради того, чтобы попасть сегодня вечером на игру дьюпонтцев против университета штата Коннектикут. Самые настоящие сражения – пусть не физические, а виртуальные, с использованием телефона, электронной почты, факса, «Федерал Экспресс» и государственной почтовой службы США – разворачивались между музыкантами – выпускниками прошлых лет – за право выступить составе оркестра «Дети Чарли». Побороться и подраться было за что: оркестр, состоявший только из выпускников разных лет – сыновей и дочек «альма матер», мамаши Дьюпонт – занимал целых четыре ряда в одном из секторов почти у самой площадки.
Сейчас, когда до начала игры оставалось еще больше часа, эти верные сыновья и дочери, одетые в одинаковые сиреневые блейзеры с золотой отделкой – за эту униформу они еще и сами платили, причем немалые деньги, – от всей души наяривали «Свинг Чарли». Даже несведущий в музыке человек мог сразу определить, что «лабают» музыканты от души: были в их исполнении какая-то особая энергетика и лихой задор, не говоря уже о громкости. «Свинг», сочиненный известным композитором (естественно, выпускником Дьюпонта) Слимом Эдкинсом, давно стал программным произведением для большинства джаз-бэндов практически по всему миру.
Обе команды должны были вот-вот выйти из раздевалки и появиться на площадке, чтобы размяться и разогреться. Вплоть до этого момента паркет был отдан в распоряжение тех, кто развлекал и веселил собравшуюся публику: чирлидеры трясли своими разноцветными «метелками», танцевальная группа «Чаззи» тоже трясла разноцветными «метелками», гимнасты жонглировали своими изящными партнершами, а братья Зуль – близнецы-второкурсники из Словении, специализировавшиеся на биологии и, в частности, на проблемах клонирования (исследовании недифференцированных стволовых клеток) – тоже жонглировали, но всякими опасными предметами, например вишневого цвета шарами с последовательно взрывающимися шутихами. Шарлотта и теперь – спустя почти месяц после того, как она впервые попала на баскетбольный матч, – приходила в восторг от разворачивающегося на ее глазах искрометного шоу. Ощущение было такое, что представление проходит одновременно на нескольких уровнях – от паркета до самого купола; немало способствовала поднятию настроения и музыка, которую оркестр выпускников «Дети Чарли» начинал играть, как только баскетболисты хотя бы на короткое время покидали площадку. В общем, это больше всего походило на цирк – самый настоящий цирк, каким она его себе представляла, хотя никогда в жизни не видела.
Сказать по правде – если бы она в самом деле рискнула сказать эту правду, но говорить ее она никому не хотела, даже Джоджо, – Шарлотта сама чувствовала себя одним из номеров этого шоу, предваряющего игру. Вот она – восемнадцатилетняя первокурсница, ничем как будто не выделяющаяся среди прочих студентов, – сидит прямо за скамейкой дьюпонтской команды. Эти же лучшие места на всем стадионе, если, конечно, не считать VIP-сектора, зарезервированного для Одуванчиков (так называли главных благодетелей университета – спонсоров и меценатов, жертвовавших большие суммы на процветание родного Дьюпонта: в основном это были весьма пожилые седовласые мужчины). Их жены именовались Ананасками, потому что у большинства из них седые волосы были обесцвечены и выкрашены в золотистый цвет мякоти ананаса. Студенты, теоретически отлично понимавшие значение частных пожертвований для университета, тем не менее недолюбливали Одуванчиков и Ананасок, и даже не столько их самих, сколько некоторые формы проявления уважения к ним со стороны администрации университета: ну на кой хрен, спрашивается, отдавать этим старым пердунам и их старушкам лучшие места на трибунах, какие из них, на хрен, болельщики? Они же ни хрена не понимают в игре и в отличие от настоящих фанов приходят на матчи только для того, чтобы засветиться на публике и зарядиться целебным, придающим сил, наэлектризованным воздухом стадиона во время важной игры.
Разумеется, у Шарлотты не было денег на билеты, а тем более на то, чтобы сидеть на лучших местах; она прекрасно понимала исключительность своего положения и, более того, почти физически ощущала внимание, уделяемое публикой ее персоне. Болельщики переговаривались и шушукались, спрашивая друг у друга, кто эта хорошенькая девушка, сидящая прямо за спинами игроков. Более продвинутые делились с профанами вожделенной информацией: как, вы не в курсе? Да это же Шарлотта Симмонс, девушка Джоджо Йоханссена. Как только этот факт стал известен, жизнь Шарлотты резко изменилась и наполнилась если не смыслом, то, по крайней мере, множеством стремительно происходящих событий и ярких впечатлений. Теперь она называла Бастера Рота «Тренером», а он звал ее по-свойски кратко «Шари» и буквально за неделю до этой игры сказал ей: «Знаешь, Шари, лучшее, что когда-нибудь случалось в жизни Джоджо, – это ты». Судя по всему, «Тренер» ценил ее за… он никогда не выражался многословно и подробно… за то, что Джоджо вдруг стал гораздо лучше играть. За последний месяц парень просто стал на площадке другим человеком – или вернулся к тому, каким был в свои лучшие времена. Внезапно Джоджо снова начал забрасывать много мячей, успевать на отскоках, делать подборы, а также стал эффективным «воспитателем шалунов» в защите. Все вместе это привело к тому, что он вернул себе место в стартовой пятерке. Того белого мальчика для битья, которого в первой же домашней игре пришлось заменить Верноном Конджерсом еще до окончания первой четверти, больше не было и в помине. Шарлотта понятия не имела, что значит «делать подборы». «Воспитание шалунов» – одно из любимых выражений тренера – было, по-видимому, как-то связано с физическим воздействием на прорывающегося под щит противника. Шарлотта никогда не замечала, чтобы Джоджо толкался, пихал кого-то локтями или ударял тыльной стороной руки, но все вокруг говорили, что он настоящий мастер этих приемов, и даже прозвали его «сумоистом» за то, что парень, как ураган, сносил игроков команды противника своей мышечной массой. Единственное, что она могла оценить, – это насколько высоко ее друг прыгает. Шарлотту просто поражало, как эти двести пятьдесят фунтов живого веса и почти семь футов роста взлетают над площадкой, чтобы забросить мяч в корзину.
