Колыбельная для брата (сборник) - Крапивин Владислав Петрович
Алька подошла и тихонько сказала:
– Чернилку завтра принесешь, ладно?
Севка сумрачно кивнул.
Когда класс почти опустел, Гета Ивановна вернулась. Посмотрела тетради у Борьки и Витьки, сказала, что всё равно каракули, но уж ладно на этот раз, пускай убираются домой. Подошла к Севке. Глянула с высоты:
– Ты, Глущенко, наверно, назло учительнице так царапаешь, да?
– Не… – шепотом сказал Севка.
– Напишешь еще строчку, потом пойдешь.
Она опять удалилась из класса. Свободные Каранкевич и Левин тоже выскочили за дверь. Стало тихо и тоскливо до жути. Даже накал в лампочках будто ослабел. Еле слышно, жалобно звенели в них волоски.
Севка опять начал глотать слезы. Написать еще строчку – дело не хитрое, но ведь Гета снова заявит, что не так. И до каких же пор он будет сидеть? Уморит Гетушка Севку. Это она ему мстит за разговор про «польта». А какое она имеет право? Она еще даже не настоящая учительница! Вот сейчас она придет, и он ей скажет…
Но Севка знал, что ничего не скажет. Во-первых, потому, что страшно. Во-вторых, Гета всё равно не возвращалась. Севка всхлипнул и взялся за ручку.
Открылась дверь… но вошла не Гета. Это вернулся поэт! Севка удивленно смотрел на него мокрыми глазами.
Поэт быстрым взглядом окинул класс, увидел на задней парте Севку, неловко улыбнулся. Сказал с запинкой:
– В-вот, имущество свое забыл…
Он взял со стула полевую сумку (такую же, как у Ивана Константиновича), шагнул к двери… и там огля-нулся. Посмотрел на Севку повнимательнее:
– А почему ты сидишь тут один?
Севка втянул разбухшим носом воздух и опустил голову: чтобы не видно было мокрых глаз.
Поэт постоял у двери и зашагал к Севке. Неуклюже присел рядышком (ноги, конечно, не влезли под парту и остались в проходе).
– Неприятности? – негромко спросил поэт.
У Севки не было сил гордо отпираться. Он кивнул.
– А что за беда случилась?
– Да вот… – сипло сказал Севка. – Буква эта проклятая. Никак не получается ровная, а она… Гета Ивановна… всё «пиши» да «пиши»…
Поэт понял всё моментально. Он же был военный человек.
– Дай-ка ручку, – сказал он. И придвинул Севкину тетрадку. – Левая рука у меня так себе, а правая пока работает как надо… Здесь писать?
И на строчке, где одиноко торчала косая Севкина буква, он вывел свою. Потом еще.
Севка с нарастающим восторгом следил, как послушные, подтянутые, со всеми положенными по уставу завитушками и перекладинками «Ю» выстраиваются в шеренгу. Поэт писал быстро. Рукав его гимнастерки двигался рядом с поджатым Севкиным плечом. От поэта пахло немножко одеколоном, немножко табаком, немножко старой кожей портупеи. И может быть (чуть-чуть!), порохом, запах которого въелся в ткань военной одежды со времени боев. Так же пахло от Ивана Константиновича, когда он подбрасывал хохочущего Севку к потолку или сажал рядом с собой на жесткую узкую кровать и давал пощелкать курком незаряженного браунинга – маленького и очень тяжелого. Так же, наверно, пахло от папы (только примешивался еще запах морской соли)…
Поэт закончил строчку и вопросительно взглянул на Севку:
– Еще?
– Ой, нет. Спасибо, она мне только одну велела…
Севка вздохнул. Строчка выглядела отлично, только поверит ли Гета? И как быть дальше? Ведь всё остальные в жизни буквы все равно придется писать самому.
Поэт понял Севку. И утешил:
– Ты не горюй. Красивый почерк – в жизни не главное. У многих великих людей почерк был такой, что ученые до сих пор не всё разобрали, что в их бумагах написано. Вот у Пушкина, например…
– Ой, правильно! – обрадовался Севка. Он вспомнил: – У меня есть книга «Пушкинский календарь», там на картинках рукописи Пушкина отпечатаны… – Севка засмеялся. – Гета Ивановна ему показала бы…
Засмеялся и поэт:
– Вот видишь. А ведь это Пушкин… Ты стихи Пушкина читал?
– Конечно, – сказал Севка ласково, будто взял в руки котенка. – Я его люблю. Я его часто читаю.
– И я люблю. На фронт из дому его книжку взял и всё время с собой возил, пока не сгорела…
– А вы знаете его стихи «Прощай, свободная стихия…»? – робко спросил Севка.
– Еще бы. Знаю, друг, – сказал поэт и положил на Севкино плечо ладонь.
Ладонь была твердая и очень теплая. Это чувствовалось через рубашку. Севка начал таять от этого тепла, от слова «друг», от радостного доверия к доброму и сильному человеку.
– А я… тоже стихи… иногда сочиняю, – задохнувшись от смущения, признался он. – Один раз… про революцию… Только они короткие. Хотите, я расскажу?
– Очень хочу, – серьезно сказал поэт.
Севка тут же раскаялся в своих словах. Он понял, какие неуклюжие у него стихи по сравнению с теми, что читал поэт.
– Да нет, – промямлил он. – Они плохие…
– Может быть, и не плохие. Ты уж прочитай, раз обещал.
Делать нечего. Севка обреченно продекламировал свое четверостишие. Уши Севкины словно варились в кипятке.
– Хорошие стихи, – сказал поэт. – Молодец… Удачно вышло, что мы с тобой встретились, верно? Мы с тобой похожие люди: Пушкина оба любим, стихи пишем…
Он хотел еще что-то сказать, но тут нечистая сила принесла Гету Ивановну.
– О-о… – приятным голосом сказала Гета. – Вы здесь! А я вас жду в учительской. О чем это вы беседуете, если не секрет?
– Да вот родственную душу встретил, – проговорил поэт и нехотя поднялся. – Человек тоже стихи пишет.
– Да, это за ним водится, – согласилась Гета. – Но только, чтобы писать стихи, надо сначала вообще научиться писать как следует. Приличный почерк отработать. Не правда ли? Вот вы скажите ему это.
– Да мы как раз насчет почерка и говорили, – сказал поэт и еле заметно подмигнул Севке.
Гета Ивановна глянула в тетрадь:
– Ну что же, Глущенко, иди… Оказывается, можешь писать, если постараешься.
– До свидания, – сказал Севка. Будто обоим сказал, но на самом деле – поэту.
– До свидания, – отозвался поэт и на прощанье легонько сжал Севкино плечо.
Когда Севка подходил к дому, почти совсем стемнело. Только в конце улицы светилась под черными облаками багровая щель. Будто в темной комнате приоткрыли дверцу горящей печки.
Дома, наверно, и в самом деле топится печка, потому что мама обещала прийти с работы пораньше. И может быть, привезла картошку. Тогда мама нажарит полную сковородку. Картошка будет до обалдения вкусная, чуть хрустящая, с золотистыми корочками от подсолнечного масла, которое позавчера получили по талону «жиры» – две бутылки. А еще можно будет напечь прямо на плите картофельные ломтики, посыпанные солью. Крупинки соли стреляют, а ломтики покрываются аппетитной коричневой пленкой с пузырьками.
От этих мыслей Севке было радостно. Но не только от них. Еще больше от встречи с поэтом.
Севка не запомнил его имени. И никогда в жизни больше его не встречал. Он не знал, стал ли этот поэт знаменитым или, наоборот, перестал писать стихи и выбрал другую работу. Но одно Севка знал всегда: это был очень хороший человек.
Впрочем, эти мысли появились у Севки потом. А пока, по дороге домой, занимала его одна подсказанная поэтом мысль: оказывается, можно стать хорошим человеком, если даже не научишься писать красиво.
А о том, что наоборот – не все люди с красивым почерком хорошие, Севка сам догадался, когда стал постарше.
Печка и в самом деле топилась – мама оказалась дома. И картошку привезли! Она была рассыпана по всей комнате – чтобы просохла. На полу остались только узкие проходы – как на минном поле.
Севка вспомнил про свои картофелины. Маленькую выложил на подоконник, для стрельбы (хотя стрелять уже не очень хотелось), а Кашарика показал маме.
Мама была в очень хорошем настроении. Она согласилась, что жарить или варить замечательного Кашарика с Луны ни в коем случае нельзя, пусть он живет у Севки на подоконнике.
Севка вздохнул:
– Только потом он станет старый и дряблый.
