Максим Кантор - Учебник рисования
— Эпоха либеральных ценностей выразила себя и здесь! Благодарю вас, — говорил интервьюер, — за то, что приоткрыли дверь в адриатические глубины своего творчества.
Раньше людям нужно было некое обобщенное окно в Европу, куда россияне норовили пролезть всем табором, и, разумеется, толкались и застревали в узком отверстии; а теперь желания возникли дифференцированные: одному требуется балкон на Адриатику, другому — терраса на Эгейское море, а третьему — лоджия на Женевское озеро. Но разве не именно этого результата ждали: появления свободного сознания?
Раньше кумирами публики были граждане, повествующие о новинках мысли в просвещенном мире, приносящие в Россию идеи и замыслы общего характера: русские люди торопились познакомиться с искрометными обзорами Розы Кранц, пронзительными сообщениями Якова Шайзенштейна. То была задача тех лет — выйти на уровень идей современности. Постарались — и вышли. Доказательством того, что искомый уровень достигнут, стала смена кумиров читательской массы. Как и во всем просвещенном мире, читатели перестали интересоваться идеями о жизни (тем более что оригинальных нигде и не наблюдалось) и отдали внимание самому процессу жизни, жизни как таковой. И впрямь, лучше один раз прожевать, чем семь раз посмотреть. Это, в сущности, и отличает узника от человека свободного — узник может сотни раз услышать о культурологе Умберто Эко или философе Глюксмане, может даже познакомиться с их воззрениями, а свободный человек сидит с ними в кафе, или играет в гольф, или ездит отдыхать. И, как оказалось, совершенно не обязательно обсуждать с этими персонажами заумные теории — тем более что и идей у них особых нет. Куда естественнее говорить с Эко о достоинствах лобстеров, а с Глюксманом обсуждать качества вина. Придя к этому (в сущности, простому) умозаключению, столичная публика пересмотрела свои приоритеты. Теперь мнениями Кранц и Шайзенштейна интересовались крайне мало — зато интересовались новыми героями, воплощающими стиль жизни. Правдолюбцев времен перестройки и журналистов времен приватизации отодвинули в сторону; новая генерация публичных персонажей оказалась ярче. Статьи о приключениях Лаванды Балабос и Беллы Левкоевой появлялись в прессе с той же периодичностью, что и отчеты о голодовках диссидентов в «хронике текущих событий» в годы советской власти. Редактор издания «Мир в кармане» прелестная Тахта Аминьхасанова стала куда как более известна, нежели некогда гремевшие Чириков или Баринов.
Также и иностранцы, привеченные столичной публикой, были отсортированы иначе. Если раньше кумиром москвичей были Чарльз Пайпс-Чимни, прогрессивный мыслитель, и Питер Клауке, страстный эссеист, то нынче их образ померк в свете личности куда более обворожительной. Француз Пьер Бриош не писал разоблачительных статей о коммунизме и не затевал дискуссий о правде в искусстве, к чему хлопоты? Маленький француз наладил издание маленьких туристических буклетов и путеводителей по ресторанам и массажным салонам. Пестрые брошюрки продавались повсеместно, Бриош сделался желанным гостем в любом ресторанчике, турагентстве или веселом доме. Неутомимый персонаж застолий, душа вернисажей, Бриош стал любимцем столицы. К природным достоинствам Бриоша естественным образом присовокупились свершения его предшественников — тех иностранных интеллектуалов, что радели за просвещение Руси. Всякий, говорящий с Бриошем, видел перед собой не просто пронырливого торговца брошюрками (каковым Бриош, собственно, и являлся), но представителя просвещенного Запада, человека, ответственного за либеральные ценности, радетеля цивилизации. К мнению Бриоша прислушивались, у него брали интервью. В Европе Бриош завоевал репутацию знатока России, русские же интеллектуалы всецело зависели от того, как отрекомендует их Бриош просвещенному человечеству. Сам же Бриош по-новому расставил приоритеты в свершениях русских интеллигентов: довольно дидактики — даешь свободную легкую мысль! Французский просветитель дал понять, что отдает предпочтение обществу Дмитрия Кротова (либералу нового типа), Лаванды Балабос (первой столичной красавицы) и Осипа Стремовского (мастеру, понявшему время). Только они, да еще художник Снустиков-Гарбо и знаток светской хроники Тахта Аминьхасанова и были теперь безоговорочно признаны французским обществом — как личности, адекватные мировым процессам. А как же Шайзенштейн, спросят иные. Как же Роза Кранц и Олег Дутов? Борис Кузин, как же он? Понятно как: если указанные выше персонажи суть бесспорные величины, то прочие должны еще доказать право на существование, завоевать внимание Бриоша. И — старались. Борис Кузин долго пытался залучить Пьера Бриоша в гости, Роза Кранц не отходила от француза ни на шаг. Культурный процесс подобен процессу политическому: меняется посол в стране — изволь с новым послом заводить дружбу. Хочешь либерализма — пей коктейли, мечтаешь о культурном диалоге — ешь тарталетки.
— В сущности, — говорил Борис Кузин, жуя тарталетку, — Пьер продолжает дело Дидро и Вольтера. Подобно тому как при Екатерине французские мыслители развивали варварское сознание, так и сегодня Бриош рассказывает российским гражданам о далеких городах, о неизвестных гастрономических деталях. Значение публикаций Бриоша трудно переоценить. Знали мы — с нашим татарским наследием, — что такое буйабес? Степные жители, что понимали мы в рыбном меню? Или, например, каковы были представления наши о Французской Каледонии? Если называть вещи своими именами, Пьер Бриош — энциклопедист.
Бриош, хоть и отмахивался от славы, но был доволен и ревниво следил, кто и сколько слов ему сказал. Что ж, Кузин выступил совсем неплохо. Он, Пьер Бриош, поговорит о Кузине в парижских кругах, замолвит словечко. И о Розе Кранц поговорит, так и быть. Теперь так важно производить в России селекцию людей действительно достойных того, чтобы быть принятыми Западом. Раньше мы готовы были признать их только за то, что они не любят советскую власть. Теперь отбор строже! Хочешь быть принятым в культурном мире — постарайся быть на уровне: развлекай! Будь внутренне свободным! Медленно, что и говорить, развивается Россия, ой, медленно. Я, говорил Бриош в частных беседах, уже надеялся, что завтра… ах, напрасно надеялся! И не один Бриош, многие мыслящие люди просвещенного мира морщились: что они так копаются? Оттого у них так мерзко, что они попытались копировать нас, и неправильно копировали. Как же так, не сумели даже подражать хорошим образцам.
Впрочем, просветители не жалели усилий — не счесть примеров того, как просвещение внедрялось в болотистую почву российского сознания: любой спекулянт привозил к скифам не только деньги, но и прогрессивный вкус. Придирчиво собирая коллекцию, спекулянты поощряли российских мастеров тем, что зазывали их на свои виллы и фазенды. Самобытные таланты из холодной страны получали в теплом климате необходимую огранку. Различие между российским мастером, не прошедшим шлифовку своего дара на даче очередного спекулянта, и мастером, прошедшим ее, можно уподобить разнице между унитазом, произведенным где-нибудь в Тверской области, — и унитазом адриатическим. Можно ли недооценить эту разницу? За неделю на Адриатике (Ривьере, Бискайском заливе) русский интеллигент был готов на все — и дополнительный стимул авангардного творчества был нелишним.
Даже такой знаток и гурман, как Николай Павлинов, почтил своим присутствием резиденцию Пьера Бриоша. Не отягощенный строгим расписанием, отец Николай вырывался погостить две-три недельки у приятеля Пьера в Сан-Тропе, поглядеть на игру волны, поболтать с продавцом буклетов о вечности. Ты. Пьер, говорил отец Николай, сам не знаешь, сколько ты сделал для России. Бриош улыбался: он, разумеется, знал. Сознание того, что без его вмешательства российская культура бы захирела, наполняло его гордостью. Разве забудешь, как Шура Потрошилов, замминистра культуры, блевал под сосной? А послеобеденный сон Аркадия Ситного? Бриошу было что вспомнить — и он сдержанно улыбался, внимая комплиментам московского друга. Да, он помог России, он преподал ей урок. Сумеет ли Россия адекватно усвоить его советы? Поймет ли она?
XIIМожно было лишь диву даваться, что, имея таких щедрых и страстных покровителей, Россия продолжала прозябать в косности и усваивала далеко не все уроки демократии и прогресса, и порой усваивала их не лучшим образом.
Однако Россия старалась. Что-что, а уж искусство перенимать Россия освоила давно. И перенимала пример Запада старательно. Предположение, что Россия плохо выучила преподанный Западом урок, потому и вышло все криво, сделалось популярно — но верно ли это предположение? Столь очевидна вековая российская глупость, что само собой ясно: плохо Россия понимает заданные уроки. И не повернется язык спросить: а вдруг хорошо понимает? А вдруг именно такой мерзости ее и учили? И разве ее учили чему-то иному, а не тому, что она так старательно воспроизвела? Неужели недопоняла Россия урока? Неужели современная действительность Запада являет какие-то иные сияющие примеры, коих не углядела Россия, не уразумела в дремучей дикости своей? Так скажите же, бога ради, где они, эти примеры? Разве не именно этот самый образ — Россией перенятый образ демократической диктатуры — воплощает и Запад? Разве не эти самые роскошные витрины, туристические агентства, автомобили явились доказательством и воплощением свободы? Разве не яркость и броскость — были приняты как критерии искусства? Или это не сам Запад последовательно и с насмешкой отказался от Сартра, Белля и Хемингуэя — чтобы восхититься де Жикизду, Тампон-Фифуем, Дерридой и прочими прогрессивными жонглерами? Или не сам Запад родил новый тип политического лидера — прогрессивного жулика? Или не сам Запад породил вялую, рыхлую, трусливую интеллигенцию, готовую сотрудничать с любым режимом, дали бы только возделывать свой сад?
