А «Скорая» уже едет (сборник) - Ломачинский Андрей Анатольевич
В общем, заливаюсь соловьем в том же духе, пока идет процесс. Подкрашенная гемоглобином магнезия медленно уменьшается в шприце, клиент тяжело дышит, Офелия пишет карточку (кривя губы, когда я слишком уж завираюсь), брюнетка Эля расширенными глазами смотрит на все происходящее.
Заканчиваем представление – я убираю ампулу и использованный шприц в пакет, иглу кидаю в контейнер с гипохлоритом, жгут сворачиваю «дулечкой» и прячу в карман. Клиент несколькими глотками выпивает магнезию в стакане, морщится, прислушивается к внутренним ощущениям.
– Доктор, а это чё, и от СПИДа помочь может?
– Нет, – отрезает Офелия. – Антон, собирай манатки, вызовов еще до черта.
– Я готов.
Выходим через гостиную, провожаемые злобным взглядом медвежьей головы. Девушка Эля выходит нас провожать на порог. Зимний ветер, только этого и ждавший, налетает на нее, задирая халатик куда выше бедер, открывая взгляду ажурные белые трусики.
– Замерзнешь, милая, – насмешливо говорю я. – Или простудишь себе все прелести. Иди домой, дальше мы сами.
Эля, воровато оглянувшись, на миг прижимается ко мне. Я, вытаращив глаза, машинально отвечаю на ее поцелуй. Оторвавшись от меня, наконец, она торопливо запихивает мне в нагрудный карман скатанную в трубочку бумажку. Прижимается губами к уху, щекоча дождиком черных кучеряшек.
– Позвони мне на неделе, котик…
И убегает.
Я, спотыкаясь, бреду к машине. День сегодня, что ли, такой?
* * *Итак, суточный заработок на текущий момент составляет одиннадцать тысяч. Одиннадцать! Такой суммы я в руках не держал уже года три, наверное. Или больше. Прячу купюры во внутренний карман куртки, заклеивая его для верности на «липучку».
– Диспетчерской дадим? – интересуюсь.
– Да, сотни две, я думаю, хватит. Дадим больше – поймут, что и мы получили больше. И если прознают, сколько…
Это точно. Есть среди наших диспетчеров настолько циничные дамочки, которые не стесняются перезванивать на адреса вызывавших и спрашивать, сколько именно дали бригаде. И в случае выявления обмана мы еще месяца три будем по одним бомжам и бабкам кататься.
Офелия привычно щелкает тангентой рации:
– «Ромашка», четырнадцатая, один – четыре, свободна.
– Один – четыре, вы где?
– На Благостной.
– Вызов запишите – Береговая, сорок семь, частный дом, встречать будут у военной базы, фамилия Гришанин, «потерял сознание, хрипит».
– Вызов приняли. Гена, «мигалку»! Антон, вытаскивай кислород, захватишь кардиограф. Все всё поняли?
Чего тут непонятного? Хуже повода к вызову не придумаешь, даже Гене понятно. Поэтому он и не думает пререкаться, послушно тыкая пальцем в панель.
Под вой проснувшейся сирены я, включив свет в салоне, укладываю под ноги потертый КИ-3[33] и кардиограф. Потерял сознание – это плохо. Хрипит – тоже плохо. Все вместе – вообще аминь. Вызов для специализированной бригады, и, если его дали нам, то это значит, что «спецы» где-то заняты, и рассчитывать на их помощь не придется.
Дорога почти пустая, иногда только в кустах мелькнет сине-белый контур машины ДПС-ников, караулящих запоздалых любителей погонять в пьяном виде. Нас не останавливают, хотя мы и превышаем скорость. «Скорая», все-таки… Собственно, сирена с мигалкой нам сейчас, на пустой трассе, нужна, как балерине квантовая физика, но при обслуживании таких вызовов всегда надо показать, что летели, не разбирая дороги. Так безопаснее.
Улица Береговая давно уже не пользуется славой и популярностью, как в былые времена. Раньше там планировалось сделать обширный городской парк, с аттракционами, тисовой аллеей, цветочными клумбами и прочими удобствами для отдыха обывателей, но проект сгинул в пучине многочисленных смен власти и разворованных финансов, и ныне территория несостоявшегося парка застроена домами, домиками и домишками, в коих проживают те, у кого не хватило денег приобрести жилье в Центре. Из освещения там один-единственный фонарь на ржавых воротах законсервированной и наполовину опустошенной обывателями военной базы, номеров домов нет и никогда не было, дорога выглядит, как после падения Тунгусского метеорита. Или нескольких сразу.
Под фонарем нам кто-то замахал руками.
– Встречают, – буркнул Гена.
«ГАЗель» притормозила у покосившихся ворот, исписанных ругательствами, украшенных бездарными изображениями женских и мужских половых органов, перевернутыми крестами, свастиками, звездами Давида и прочей чепухой.
– Врачи, миленькие мои! – прорыдала нам в лица женщина, закутанная в драный ватный тулуп. – Ну полтора же часа вас ждем! Где же вы… Господи!
Мы выпрыгиваем из машины.
– Ведите, пожалуйста.
– Сюда, сюда… – у женщины трясутся руки, пока она открывает замок калитки. – Он там лежит… синий весь…
Вот же дьявол! Как чувствовал.
Мы пробираемся по грунтовой тропинке между смородиновыми кустами, пригибаясь от лезущих в лицо голых и острых веток каких-то деревьев. Я тащу ингалятор, Офелия взяла кардиограф. Впереди тускло мерцает окнами одноэтажная хибарка, наполовину вросшая в землю, просто лучащаяся своей бедностью. Силен контраст после Благостной. Обитая линолеумом дверь противно и жалобно скрипит, впуская нас внутрь.
В нос ударяет запах сохнущей одежды, древесного дыма, незакрытого полного мусорного ведра у порога и чего-то кислого, имеющего отношение к продуктам питания. В углу чадит из-за плохо прикрытой заслонки дровяная печь, уставленная сверху закопченными кастрюлями и тарелками. На продавленной панцирной кровати лежит мужчина лет шестидесяти. Одного взгляда достаточно, чтобы понять – всё. Широкие зрачки, неподвижно смотрящие куда-то вверх, заострившиеся черты лица, полуоткрытый рот, бледность кожных покровов с синеватым оттенком, набухшие шейные вены. ТЭЛА[34]. Почти мгновенная смерть.
Офелия проверяет наличие пульса на сонной артерии, дыхание, зрачковый и роговичный рефлексы. Качает головой. Мертвее не бывает.
– Господи, да что же это?! – кричит женщина, разматывая платок на голове. – Он что… умер?!
Я угрюмо киваю, стараясь не смотреть на нее. Не получается.
Голова у женщины начинает мелко трястись, редкие седые волосы лезут в глаза.
– Сашенька! Сашенька, что же ты?! – тормошит она умершего. – Встань, ну, встань, мой хороший, родной мой!
– Антон!
Я силой оттаскиваю бьющуюся в истерике женщину от тела, с трудом усаживаю ее в старое кресло. В печке звонко стреляет полено.
– Тихо, тихо, тихо, моя хорошая, – бормочу я, сдерживая ее порывы встать. – Его уже не вернуть, не надо кри…
– Это вы виноваты! – с ненавистью отталкивает меня женщина. – Вы, врачи проклятые… Гиппократы чертовы, чтоб вам сдохнуть! Скоты, мразь, чтоб вас всех Бог покарал! Чтоб ваши родные так…
Ее голос врывается на рыданиях, она прячет лицо в сморщенных ладонях, мерно раскачивается и стонет. Офелия достает из коробочки, где хранятся НЛС[35], таблетку феназепама, протягивает мне.
– Женщина, миленькая моя, возьмете это под язык, – уговариваю я плачущую. Уговариваю долго, пока она не берет таблетку трясущейся рукой. Офелия делает мне знак бровями, чтобы я остался рядом с вдовой, сама, достав из терапевтической сумки бинт, начинает подвязывать руки и челюсть умершего.
Женщина плачет. Я механически глажу ее по плечам. Хочется найти какие-то слова, но их просто нет. Банальное «все мы там будем» сейчас покажется издевательством.
– Он все болел, – всхлипывая, говорит женщина. – Сердце у него… Мы к участковому врачу ходили… к Вальдюку Михаилу Васильевичу, в третьей поликлинике… кардиограмму сделали. Он таблетки прописал, мы уж и денег назанимали… вот, купили.
Действительно, на тумбочке возле кровати лежат блестящие своей новизной коробочки с лекарственными препаратами.
