Амос Оз - Повесть о любви и тьме
Трудно знать: ведь он был человеком с тремя и даже более тенями.
*Моя мама относилась к господину Агнону — как бы это сказать — словно стояла на цыпочках. Даже когда она в его доме сидела, она сидела «на цыпочках». Сам Агнон почти не разговаривал с ней, почти всегда он беседовал с отцом, но в то время, как он обращался к отцу, взгляд его, казалось, на секунду задерживался на лице мамы. В тех же немногих случаях, когда он обращался к маме, глаза его избегали встретиться с ней взглядом и смотрели на меня. Или в окно. А возможно, все было иначе, и только в моем воображении это так. Ведь живое воспоминание подобно зыби на воде, либо нервному подрагиванию шкуры газели, готовой вот-вот сорваться в бегство. Живое воспоминание возникает внезапно и пробирает дрожью, но у этой дрожи несколько разных эпицентров и разные ритмы — прежде чем воспоминание окаменеет, застынет и превратится в память.
Весною 1965 года, кода вышла моя первая книга «Земли шакала», я послал ее дрожащей рукой Агнону, написав на титульном листе то, что написал. Агнон ответил мне чудесным письмом, о книге высказал то, что высказал, а в конце своего послания написал:
«Слова, что написал ты на своей книге, вызвали перед взором моим образ твоей матери, да покоится она с миром. Я помню, как однажды, пятнадцать или шестнадцать лет назад, она принесла мне от имени твоего отца, да продлятся дни его, одну из его книг. Возможно, ты тоже был тогда с ней. Войдя, она остановилась на пороге, и речи ее были немногословны. Но лицо ее, прелестное и наивное, стояло передо мною долгие дни. С наилучшими пожеланиями, Ш.И. Агнон.»
Мой отец по просьбе Агнона перевел ему из польской энциклопедии статью «Бучач», когда тот готовился писать «Город и все, что наполняет его». Он считал Агнона «писателем диаспоры» и говорил о нем, слегка кривя губы:
— В его книгах нет размаха крыльев, нет трагического взлета, нет даже здорового смеха, а все только потуги на умничанье да колкости. А если встречаются у него там и сям прекрасные описания, то уж он не успокоится и не отложит свое перо, пока не утопит их окончательно в лужах клоунского многословия и галицийских шуточек…
Мне кажется, что рассказы Агнона представлялись отцу чем-то вроде ответвления литературы на идише, а литературу на идише он не любил. У него был темперамент литовских противников хасидизма. Он всегда питал отвращение к сверхъестественному и магии, к избыточной чувствительности, ко всему, что окутано туманом романтизма или мистики, ко всему, что имеет целью вскружить человеку голову эмоциями и лишить его разума. Только в последние годы жизни вкус отца изменился, и он стал находить определенную прелесть в сказках, в хасидских сказаниях, в рассказах И. Л. Переца, в некоторых рассказах на идише, и, возможно, в кое-каких произведениях Агнона. То, что прежде вызывало у него кривую усмешку, то, что он когда-то называл с презрением «мистика» «фольклор», «бабушкины сказки», к концу жизни привлекало его. Конечно, в академическом послужном списке моего отца написано, что его исследовательская деятельность на последнем этапе жизни связана с неизвестной рукописью И. Л. Переца. (Подобно тому, как в свидетельстве о смерти моей бабушки, умершей от переизбытка чистоты, значится только, что умерла она от разрыва сердца). Таковы факты. Какова же истина — этого я не знаю, потому что об этом мы с отцом никогда не говорили. Он почти никогда не говорил со мной о своем детстве, о своих любовях, вообще о любви, о своих родителях, о смерти брата, о своей болезни, о своих страданиях, о страданиях вообще. И о смерти мамы мы ни разу не говорили. Ни слова. Правда, и я ничем не помог ему, я ни разу не захотел начать с ним разговор, в конце которого могло открыться Бог весть что. Если бы я стал записывать здесь все, о чем мы не разговаривали, я и мой отец, то этого хватило бы на целых две книги. Много работы оставил мне мой отец, и по сей день я все еще тружусь.
*Мама, бывало, говорила об Агноне:
— Этот человек видит многое и понимает многое…
А однажды сказала:
— Возможно, он не такой уж хороший человек, но он, по крайней мере, знает, что хорошо, что плохо, а еще он знает, что у нас нет особого выбора.
Она читала и перечитывала почти каждой зимой рассказы Агнона, вошедшие в его книгу «На скобы замка». Быть может, находила в них отзвук своей печали и своему одиночеству. Я тоже время от времени перечитываю слова Тирцы Мазал, урожденной Минц, открывающие рассказ «Во цвете лет»:
Во цвете лет умерла мать моя. Тридцать лет и один год было ей, когда она умерла. Скудны и бедственны были дни двух ее жизней. Целый день сидела она дома и из дома не выходила… В безмолвии застыл наш печальный дом, двери его для чужих не отворялись. В постели лежала мать моя, и речи ее были немногословны…
Да ведь почти этими же словами описал Агнон мою мать: «Войдя, она остановилась на пороге, и речи ее были немногословны».
Я же, со своей стороны, спустя много лет, в свою книгу «Начинаем рассказ» включил статью под названием «Кто пришел?» Эта статья посвящена началу рассказа «Во цвете лет». Там я задержал свое внимание на фразе: «Целый день сидела она дома и из дома не выходила». На первый взгляд, это тавтология: вторая половина фразы не более, как точное повторение ее первой половины.
«Нет во второй части фразы, — написал я, — ни грана информации, которая не была бы передана нам уже в первой части… Но действие этой фразы, как и большинства фраз пролога «Во цвете лет», по сути, — в самом наличии двух частей—близнецов. За этим элементом равновесия скрывается здесь семейная действительность, внутреннее равновесие которой, вопреки внешне устойчивому фасаду, постепенно расшатывается».
Мама не сидела целый день дома. Выходила из дому довольно часто. Но и о ней можно сказать, что скудны и бедны были дни двух ее жизней.
«Двух ее жизней»? Иногда мне слышится в этих словах, что мама моя прожила не одну жизнь, и не одну жизнь прожила Лея, мать Тирцы, и не одну жизнь прожила Тирца Мазал, урожденная Минц. Будто и они отбрасывают на стену больше, чем только одну тень.
*Спустя годы, когда общее собрание кибуца Хулда послало меня в Иерусалим изучать литературу в Еврейском университете, поскольку кибуцной средней школе требовался преподаватель литературы, набрался я смелости и позвонил однажды в дверь господина Агнона. (А если на языке самого Агнона, то: «Укрепил я сердце свое и направился к нему»).
— Но Агнона нет дома, — ответила мне госпожа Агнон с вежливым негодованием, как она отвечала обычно толпе разбойников и грабителей, приходивших отбирать у ее мужа его драгоценное время.
«Адонит» Агнон не лгала мне: господин Агнон действительно находился не в доме, а в саду за ним, откуда он вдруг и вынырнул — в домашних сандалиях и фуфайке без воротника, которую называли пуловер. Он сказал «шалом» и тут же подозрительно спросил: «Кто вы, господин?» Я назвал свое имя и имена моих родителей. И тогда, все еще стоя со мной у входа в дом (госпожа Агнон скрылась, не сказав ни слова), Агнон положил свою руку на мое плечо и, вспомнив о слухах, которые ходили несколько лет назад в Иерусалиме, сказал примерно следующее: «Не ты ли тот мальчик, который, осиротев после смерти несчастной матери, отдалился от отца своего и отправился в кибуц жить своей жизнью? Не ты ли тот малыш, которому родители выговаривали здесь за то, что ты по привычке выковыривал изюм из пирога?» (Этого я не помнил, и к тому же не поверил в «выковыривание» изюма, но я предпочел не спорить с ним.)
Господин Агнон пригласил меня в дом и какое-то время расспрашивал о делах кибуца, о моей учебе («А что из моих книг изучают нынче в университете? А что из моего ты любишь?»). Поинтересовался он также, на ком я женился, из какой семьи моя жена, и когда я сказал ему, что по отцовской линии она — из потомков Иешаягу бен-Авраама ха-Леви, прозванного «святой Шла», талмудиста и кабалиста, скончавшегося в Тверии в 1630 году, — заискрились глаза господина Агнона. Он рассказал мне две-три притчи, а тем временем пролетело уже с четверть часа, и его охватило нетерпение: было ясно видно, что он ищет пути, как сделать, чтобы и я отправился своим путем. Но я — хоть и сидел у него, словно на цыпочках, в точности, как сидела когда-то моя мама, — набрался мужества и рассказал ему, зачем я пришел.
Пришел я потому, что профессор Гершон Шакед с кафедры ивритской литературы поручил нам, студентам-первокурсникам, сравнить так называемые «рассказы Яффы» И. Х. Бреннера с «рассказами Яффы» Агнона, и я прочел эти рассказы и все, что нашел в библиотеке о знакомстве Бреннера и Агнона в Яффе в дни Второй алии, и был удивлен — как эти два человека, столь разные, стали друзьями. Иосеф Хаим Бреннер — человек, в котором соединились еврейская горечь и русское бунтарство, толстый, неряшливый, вспыльчивый, человек с душой Достоевского, постоянно колеблющейся между духовным подъемом и подавленностью, между жалостью и гневом. Его личность в те дни уже была в эпицентре новой ивритской литературы и движения поселенцев-первопроходцев, а, между тем, Агнон был тогда всего лишь застенчивым юношей из Галиции, моложе Бреннера на несколько лет, только что променявшим идеалы пионера-первопроходца на должность конторского служащего и, можно сказать, еще почти не утратившим своей литературной девственности. Худенький, мечтательный, саркастический молодой человек, утонченный и изысканный, тщательно следящий за своей одеждой и стремящийся быть педантически точным в своем письме… Что же должно было привлечь их друг к другу в Яффе, в дни Второй алии, привлечь до такой степени, что они едва не стали чем-то вроде влюбленной пары?
