Юрий Бригадир - Мезенцефалон
Я к чему. Если бы мне в детстве такая отрава попалась, я бы переблевался, возненавидел бы дружбу народов и точно не стал бы завсегдатаем наркологического кабинета. А так я заглотил не только амброзию, но и крючок, на который позже крепко сел.
Шли годы. Аж два, по-моему, прошло. И из десятилетнего я превратился в двенадцатилетнего. На семейных праздниках я теперь больше отсутствовал, чем присутствовал, поэтому, ежели и представлялся случай принять на грудь, то это было во дворе. В сарае. В лесу. На речке. На стройке. Вообще во всех тех местах, где водится пацанва. Уже попробовал пиво. Вкус не приглянулся. Попробовал сухое. Заметно лучше, но не понравилось, что оно кислое. Водка считалась взрослым напитком, поэтому мы ее даже в расчет не брали. Но скинулись и купили «Стрелецкой». После нее в наших глазах на пару недель натурально поселился ужас. В компании юных прожигателей жизни я, помню, заикнулся про кофейный ликер, ребята сходили посмотреть на бутылку и купили яблочного вина. На мой резонный вопрос, где же ликер, они в ответ спросили, знаю ли я, сколько он стоит. Я сказал, что понятия не имею. Тогда мне налили полстакана янтарной, сладкой, крепкой амброзии, я ее выпил и до института уже больше ничего не пробовал. Не было смысла бежать от действительности.
Вспоминая это, я не могу сказать, что мы пили вот, прямо, жаждая – аж пиздец. Нет, конечно. Взрослые! Те, у кого сейчас деткам-кокеткам по двенадцать лет! Вы думаете, они играют в куклы? В прятки? В войнушку, в казаков-разбойников, в красных и белых, в шпионов, в салочки? Не-а… Они играют в ВАС. Чтобы потом ВАМИ и стать. А вы говорите, нынешняя молодежь ужасна… Ну не вы, не вы… неизвестный автор египетского папируса. Через полторы тысячи лет эти слова повторит Аристотель. И словно в насмешку еще через две Пикассо добавит: «Но самое ужасное, что мы к ней не принадлежим». Я не такой максималист, как он. К молодежи я отношусь безразлично. То есть если она завтра ВСЯ умрет, я буду против. На хрен мне эти груды гниющего мяса?.. Пусть живут. Они мне напоминают мальков золотых рыбок. Если кто разводил их, знает – бывает полностью бракованный выводок. И следующий тоже. А на третий раз вдруг – из пятисот уродцев одна действительно Золотая Рыбка. Остальных аквариумист, конечно, смоет в унитаз. В гетто, в мексиканские кварталы, в спальные районы и заброшенные сибирские деревни. Я начал жить в трущобах городских… и слов вообще… не говорил…
Мы играли во взрослых. То есть – тупо повторяли все то, что видели вокруг. А вокруг все поголовно пили по праздникам, половина бухала через день, а некоторые, особо выдающиеся личности, пили два раза в сутки. Другими словами, не просыхали вообще. Общественность, состоящая сплошь из пьющих по праздникам, ржала над ними и вывешивала уникумов на стендах «Не проходите мимо».
В любом случае алкоголь не осуждался. Осуждалось только его количество. Отсюда и наше, детское, ничем не замутненное понимание, как надо торчать. Торчали не только от алкоголя. Модное слово «наркотики» тогда еще только проникало в массы, и дури на самом деле у нас было – как говна. Посреди города протекала речка, а по краям ее росло удивительное количество конопли. Сейчас ее активно скашивают и сжигают, а тогда мы в ней, бывало, в прятки играли. Бескрайний лес конопли. Мы еще даже не знали, что мегакрутая марихуана из песен с анекдотами и конопля – близнецы-братья. По иронии судьбы папиросу с дурью я попробовал раньше просто папиросы. Старшие забили косяк и, по традиции, пустили по кругу. Меня предупредили, правда, что первый раз может не накрыть. Меня и не накрыло. Меня просто разорвало кашлем пополам… А первый полноценный приход от дури я получил уже будучи студентом под руководством бывалых торчков от науки. Но это другая тема.
В общем, мы копировали взрослый социум. А поскольку он, этот социум, с юмором относился к сильно пьющим, то и мы, не будь идиотами, тоже гоготали над валяющимися то тут, то там жертвами Бахуса. Нам и в голову не приходило, что это плохо. Это было исключительно смешно. Смешнее было, только если кто-то из алкоголиков замерзал под забором к ебени матери. Насколько я помню, мы не чувствовали никакого горя. Только страстное любопытство. Дети не жестоки, в отличие от общепринятого мнения. Они просто учатся у взрослых, и они ОЧЕНЬ ХОРОШИЕ ученики.
Первое время для меня алкоголь был лишь данью подростковой моде, дворовым традициям, необходимым средством общения. Особого удовольствия я не получал. Я даже какое-то время не мог добиться того золотисто-летящего состояния, которое мне подарил кофейный ликер. То я вместо полстакана выпивал стакан, после чего блевал. То мне совершенно не нравился вкус, и я отказывался. То толпа была слишком большая, и опьянение камуфлировалось просто весельем.
Серьезно, то есть почти каждый день, я стал пить в институте. Общежитие. Стьюденты, фарцовщики, картежники, девушки легкого и не очень поведения – пестрый народ обитал в любом советском гуртожитке, как его, на мой взгляд, очень удачно, называют украинцы. Тогда еще не было слова «ботаники». Ботаники вообще (то есть специальность такая) у нас были. А классических чудаков в очках с книжкой в руках по теории относительности мы называли яйцеголовыми. Их было мало, и они, как правило, переселялись в другие комнаты, блоки, подъезды, этажи – лишь бы с нами, подобиями сапиенсов, не общаться. Так что у них был свой мир, а у нас свой. Через много лет я, помню, встретился с одним яйцеголовым из моего же общежития. Случайно, в разговоре, это выяснили. Так вот. Он помнил Суржикова с третьего этажа, будущего доктора наук, а я помнил Жору со второго, будущего криминального авторитета. Он помнил отличницу Лену из угловой комнаты, а я помнил очаровательную проститутку из второго подъезда по кличке Скока. «Скока» – это значит «сколько». Еще мы с ним оба помнили библиотеку. Он – за то, что она всегда была пустая, и там можно было без проблем рыться на полках. А я – за то, что там за стеллажами можно было выпить пива и выспаться в кресле. В любом случае наши миры не совпадали. Наши воспоминания об одном и том же месте разительно отличались, примерно как сцена и закулисы. Или прилавок и подсобка. Ну или еще – как голова живая и ее посмертный дорсовентральный разрез.
Свинья грязи всегда найдет, сказал народ, и тут же принялся за воплощение афоризма в жизнь. Жрали мы не просто много, а очень много. В течение нескольких дней образовались клубы любителей пива, предпочитателей портвейна, обожателей горьких настоек и самая агрессивная партия – фанатов водки. Поскольку яблочное вино не любил никто, мне пришлось примкнуть к последней, как самой многочисленной.
Пили мы, как я уже говорил, почти каждый день. Но только если все остальные члены калейдоскопически менялись, то я неизменно находился в центре композиции. Почему – не знаю. Возможно, следуя старому принципу: хочешь разрушить движение – возглавь его.
Но я не похмелялся. Дико болел до обеда, меня трясло, я истекал алкогольным потом, не мог конспектировать лекции, но не похмелялся. Это не значит, что я понимал всю пагубность такой привычки. Это значит, что я по утрам просто не мог на родимую даже смотреть. А не то что пить.
Но как-то мы уехали на деревенскую свадьбу, где пили на выживаемость. Пили так, что я даже не смог участвовать в традиционной драке. Так, вышел только штакетником помахать на заднем фоне, в подтанцовке.
Утром боди встало на четвереньки посреди избы, полной павших бойцов за свободу слова и дела. В смысле – все были мертвецки пьяны. В этот день, я так полагаю, у меня погибла – и зарубцевалась впоследствии – добрая половина мозга. Все, что я уничтожил возлияниями после этого, – жалкие крохи, не стоящие упоминания. Удивительно, но боди даже на четвереньках стояло с трудом. В соседней комнате сердобольные хозяйки устроили пункт скорой помощи, куда я приполз, как отравленная гербицидами улитка. С трудом залез на стул. Положил трясущиеся руки на стол и стал смотреть на дымящуюся тарелку с тугими деревенскими пельменями. Есть (а равно и жить) я все равно не мог, но запах чувствовал. «Выпейте рюмочку – полегчает», – раздался нежный, ангельский, межпланетный какой-то женский голос. Я в ужасе замотал головой и от этого взвыл. Резкая боль проткнула оба полушария от уха до уха, да еще зацепила глаза.
«Выпейте-выпейте!» – повторила чаровница.
«Пей, легче будет!» – произнес дракон-подросток, положил ногу на ногу, а чешуйчатый хвост на плечо.
Я выпил…
Дракон никогда не говорит: нажрись в говнище, впади в кому или спи в салате. У него и голоса-то нет серьезного. Он шепчет, как змея. Улыбается, как дельфин. Знает удивительно спокойные, мягкие слова. Рюмочка. Стопочка. На посошок. Для сугреву. Дабы не отвыкнуть. По маленькой. Сегодня можно. Чтобы не обидеть. За прекрасных дам. Ты меня уважаешь? После первой не закусывают. Не пьем, а лечимся. Родимая. Беленькая. Чистая как слеза.
