Давид Гроссман - С кем бы побегать
— Глянь-ка, сколько лет я морочу себе голову, — очень медленно, как будто получая удовольствие от самоистязания, проговорил Носорог. — Видишь, что значит любовь.
Оба испуганно помолчали. Асаф чувствовал, как это слово жжет его, — никогда еще, ни единого разу Носорог не произносил его. И вдруг — вот оно, дрожит и бьется, как живое, как птенец, выпавший из рук Носорога.
— Эта девушка, — забормотал Асаф, — ну, с собакой, у нее есть такая подруга — монашка, которая уже пятьдесят лет… — И замолчал, сообразив, что с его стороны не очень-то тактично болтать о своем, когда Носорог так мучается. — Вот увидишь, она вернется, — сказал он слабо, да и что еще ему оставалось? Лишь снова и снова повторять эти слова, будто молитву или присягу. — Где еще она найдет такого, как ты? Родители тоже так говорят, ты ведь знаешь.
— Да, если бы все зависело только от твоих родителей… — Носорог устало кивнул, потом потянулся всем телом, посмотрел вверх, по сторонам, вздохнул. — Глянь-ка, собачка твоя закемарила.
И действительно, Динка дремала. Во время обеда Асаф украдкой подкидывал ей куски шашлыка и жареной картошки.
— С собаками у нас нельзя, — сказал официант Носорогу, когда они вошли в зал, — но для господина Цахи…
Асаф и Носорог посидели еще, болтая о том о сем. Носорог рассказал о новой скульптуре, которую он отлил сегодня, — того самого знаменитого, но совершенно шизанутого скульптора, который разругался со всеми литейными мастерскими в стране. С Носорогом этот шизик тоже вечно грызется, иногда чуть до драки дело не доходит, но когда он является в мастерскую и с эдакой кривой улыбочкой говорит, что у него есть новая работа, — Носорог не может ему отказать.
— Такие уж они, эти художники, — рассмеялся Носорог. — Ты с их заморочками лучше не спорь. Нет для них ни бога, ни черта, одно искусство на уме…
Его смех угас. Наверное, вспомнил, что и ювелирка — тоже искусство, подумал Асаф.
— Кофейку по-турецки, господин Цахи? — спросил официант.
— Нет, — сказал Носорог, когда перед ними стояли маленькие чашечки. — Ты еще не умеешь. Вот так надо…
Он потянул кофе с легким присвистом, сложив толстые, почти фиолетовые губы словно для поцелуя. Асаф попытался проделать то же самое, но втянул только воздух. Носорог улыбнулся. Асаф взглянул на него. По словам мамы, от этой улыбки растает всякая женщина, вот только дурища Релли равнодушна к ней. Камень, камень, каменное сердце…
— Ну так что делать-то будем? — вопросил Носорог, глядя на собаку. — Похоже, ты от этой свистушки отказываться не собираешься, а?
— Я еще сегодня немного поброжу, до вечера… а там посмотрим.
— И завтра побродишь? И так до тех пор, пока ее не отыщешь, да?
Асаф пожал плечами. Носорог пристально смотрел на него. Во время войны в Персидском заливе Носорог купил мозаику-головоломку «Швейцарские Альпы», из десяти тысяч частей и приволок Релли и родителям, чтобы они хоть немного отвлеклись, коротая часы между воздушными тревогами. Первой не выдержала Релли — в первый же вечер. Через двое суток вышла из игры мама, сказав, что даже саддамовские ракеты лучше этой швейцарской пытки. Папа упорствовал неделю. Носорог бился месяц — из принципа, и бросил, только когда ему померещилось, что у него начинается легкий дальтонизм — на оттенки синего. Асаф, которому тогда еще не было восьми лет, закончил собирать Альпы через неделю после окончания войны.
— Послушай… — Носорог на мгновение задумался, теребя армейскую цепочку на шее. Края его рубахи позеленели от медных окислов. — Я… Не нравится мне, что ты вот так таскаешься. Твои родители из меня душу вынут, если с твоей головы хоть волос упадет, справедливо?
— Справедливо.
Асаф знал, что Носорог и сам себе не простит, если случится что-нибудь подобное.
— До сих пор тебе везло, и сцапал тебя только садист-полицейский. В следующий раз это может оказаться кто-нибудь другой.
— Но я должен искать ее, — упрямо повторил Асаф, а про себя подумал: «Найти ее».
— Так вот как мы сделаем. — Носорог достал из кармана перепачканного комбинезона красный фломастер, которым размечал скульптуры. — Я тебе напишу номер моего мобильного, мой домашний и мой рабочий.
— Но я их знаю.
— На всякий случай. Теперь слушай хорошенько и не говори потом «Я не слыхал». Если возникнет хоть малюсенькая проблема, понимаешь — самая малюсенькая. Ну, увяжется за тобой кто-нибудь или тебе просто не понравится чья-то харя. Ты немедленно рвешь когти к ближайшему автомату. Понял?
Асаф скорчил гримасу из серии «Что я, по-твоему, младенец?», но, по правде говоря, он не очень возражал.
— Телефонная карточка у тебя есть?
— Родители оставили целых пять.
— При себе?
— Дома.
— Держи. И не экономь. Так, кто платит за обед?
— Как обычно, да?
Они расчистили место и водрузили на стол локти. Асаф был крепким парнем и ежедневно, в два захода, отжимался сто двадцать раз с упора и сто сорок раз от живота. Он несколько секунд скрипел и пыхтел, но против Носорога у него по-прежнему не было никаких шансов.
— Но становится все тяжелее, — благородно заявил Носорог и расплатился.
Они вышли из ресторана. Динка бежала между ними, и Асаф втайне наслаждался, представляя их троицу со стороны. На улице Носорог опустился на одно колено, прямо на грязный тротуар, чтобы заглянуть собаке в глаза. Динка лишь скользнула по нему взглядом и тут же отвернулась, давая понять, что для нее это перехлест. С эмоциями перехлест.
— Если не найдешь девчонку, приводи собаку ко мне. Она умница. У меня во дворе есть для нее приятели.
— А бланк… ну, этот… штраф…
— Не волнуйся. Ты что, хочешь, чтобы ветеринар из мэрии вколол ей что-нибудь?
Динка высунула язык и лизнула Носорога в лицо.
— Эй! — засмеялся он. — Мы ведь только-только познакомились. — Потом оседлал мотоцикл, сплющил шлемом лицо. — Куда ты сейчас?
— Куда она меня поведет…
Носорог снова рассмеялся.
— Ну что тебе сказать, Асафи. От тебя такое услышать… Эта собачка, уж точно, победила там, где твои родители и Релли не смогли. «Куда она меня поведет»… Конец света!
Мотоцикл взревел, сотрясая улицу, и рванул с места. Носорог махнул рукой и исчез.
Они остались одни. Вдвоем.
— Ну, что теперь, Динка?
Собака смотрела вслед Носорогу. Понюхала воздух, словно дожидаясь, когда рассеются выхлопные газы. Развернулась, замерла на напряженных лапах, подняла голову, вытянула шею. Даже уши у нее слегка повернулись в направлении чего-то, что находилось за домами, замыкавшими рыночную улицу. Асаф уже научился распознавать ее язык.
«Ваф», — сказала Динка и ринулась вперед.
На третий день, обессиленная с утра пораньше, едва переставляющая ноги после бессонной ночи, Тамар выбралась на улицу прежде, чем стали открываться конторы. Она купила себе и Динке завтрак в кафе «Дель Арте», и они съели его в пустынном дворе. Тамар беспокоилась за Динку: собака выглядела какой-то потасканной, шерсть ее потеряла блеск, прекрасные золотые волны на спине поблекли. «Бедная, втянула я тебя во все это, даже не спросив, а ты доверилась мне. Если бы я сама знала толком, что я делаю и куда иду…»
Но, оказавшись перед публикой, Тамар, как всегда, собралась.
Сегодня она пела на улице Лунц, и толпа не давала ей уйти, требуя еще и еще. Глаза ее сверкали. От выступления к выступлению в ней креп знакомый задор — захватить их, пленить с первой же ноты. Тамар даже не верилось, что ее дар остался при ней. Конечно, она тут же услышала возмущенные голоса Идана и Ади: музыка должна раскрываться постепенно, созревать, нет моментального, «растворимого» искусства! Тамар подумала, что они понятия не имеют, о чем говорят, потому что улица — это не золотые финтифлюшки и обитые бархатом стены, и никто здесь не станет ждать, пока она «созреет», улица полна соблазнов, манящих прохожих не меньше, чем певица-бродяжка, — через каждые двадцать метров кто-нибудь стоит со скрипкой, с флейтой или с летающими факелами, и все жаждут признания, внимания, любви, а еще — сотни лавочников, лоточников, продавцов фалафели и шаурмы, официантов, торговцев лотерейными билетами, нищих, и каждый беззвучно и отчаянно взывает: «Ко мне, иди ко мне, только ко мне!»
В хоре тоже, конечно, были интриги и зависть, соперничество за выигрышные партии, и каждый раз, когда руководительница давала кому-то соло, тут же кто-нибудь заявлял о своем уходе. Но сейчас все эти склоки казались Тамар детскими играми. Вчера, например, увидев, что вокруг двух ирландок с серебряными флейтами собралось больше народа, чем вокруг нее, она ощутила укол зависти куда более болезненный, чем в тот раз, когда Аталию из хора приняли в нью-йоркскую «Школу музыки на Манхэттене».
И сегодня, раскланиваясь под восторженными взглядами публики, слушая восхищенные аплодисменты, Тамар поняла, что хочет играть в эту игру именно по уличным правилам — бороться за своих слушателей, соблазнять их, быть резкой, агрессивной, напористой. Она осознала, что ее даже возбуждает ощущение улицы как арены нескончаемой войны на выживание. Эта битва разворачивается ежеминутно, маскируясь под радостное, многокрасочное и вполне цивильное действо. И еще Тамар поняла, что, если она хочет выжить, надо поскорее избавиться от своей деликатности и начать орудовать, как десантник, заброшенный в городские дебри. Поэтому она отошла на пять больших шагов в сторону от улицы Лунц и встала в самом центре мидрахов,[26] подмигнув мысленно Алине, вечно жаловавшейся, что нет в ней и капли амбициозности, так необходимой всякому артисту, что она изнежена и не желает бороться за свое место, избегает любых соревнований и конкурсов. Ну-ка, извольте взглянуть на меня сейчас, в самом центре вселенной. Вы можете поверить, что это я?
