Ксения Велембовская - Дама с биографией
— А можно мне пробежаться с вами за компанию? — засмеялся он сзади, кажется, и в самом деле увязавшись за ней. — Далеко бежим? Что вообще приключилось?
— Съемка начинается, а вологодский хор разбежался!
— Так у нас есть шанс спасти телезрителей от еще одной народной свистопляски? Тогда остановитесь, Люся! Уверяю вас, зрители скажут нам огромное спасибо!
Алка не ошиблась: столовая на одиннадцатом этаже пестрела бело-голубыми костюмами. Мужички в косоворотках, примчавшиеся сюда первыми, облепив столы, уже радостно грызли сосиски. Неповоротливые, необъятные тетки в кокошниках образовали такую длинную очередь, что перекрыли вход в столовую.
— Пропустите, пожалуйста! Мне надо сказать всем, чтобы срочно шли на съемку.
Протиснуться сквозь плотные голубые сарафаны, лебединые рукава и накладные косы ниже пояса так и не удалось.
— В очередь стоновьтесь! — крутым боком вытеснила ее обратно в коридор окающая вологжанка… или вологодка, чтоб ей провалиться.
— Вас ждут в студии! Идите, пожалуйста, на съемку!
Опять ничего не получилось, хоть плачь, но самое неприятное — за ее беспомощными попытками докричаться, вразумить этот проклятый хор с ироничной усмешкой наблюдал прибежавший следом Принц.
— Сейчас я приведу их в чувство, — неожиданно шепнул он и, отстранив Люсю, обратился к теткам по-французски: — Миль пардон, мадам, же не манж па сис жур.
Не иначе как решив, что голубоглазый красавец в американских джинсах и фирменной рубашке не кто иной, как сам Ален Делон, который зашел сюда перекусить, горластые певицы из самодеятельности разом затихли и в замешательстве расступились. «Делон» моментально оказался у противоположной стеклянной стены и оттуда громко, перекрыв шум голосов, в сложенные рупором ладони объявил голосом Игоря Кириллова:
— Товарищи участники Вологодского народного хора! Руководство Государственного комитета по радиовещанию и телевидению официально заявляет, что, если вы немедленно не покинете предприятие общественного питания, ваш хор будет расформирован решением Министерства культуры!
Перепуганные тетки и бабки в сарафанах, подхватив подолы, со страху понеслись вниз по лестнице пешком. Сообразительные балалаечники, на бегу доедая дефицитные сосиски, кинулись в сторону лифтов. За ними, все еще в суровом образе представителя Госкомитета, из столовой вышел Принц. Оглянулся по сторонам и широко развел руки:
— Вуаля!.. Одно слово — провинция.
В это время ближайшая из редакционных дверей распахнулась, и оттуда вывалилась сердитая пожилая редакторша с очками на лбу.
— Что за стадо здесь пронеслось? Безобразие! Работать невозможно!
— Бежим, — шепнул Принц, обнял Люсю за плечо и быстро развернул к лестнице. — На всякий пожарный случай лучше уедем с девятого!
И они, фыркая от смеха, поскакали вниз — он впереди, Люся сзади.
— Может, выпьем кофейку в баре?
— Нет, спасибо большое, я спешу домой.
— Тогда я подвезу тебя, я на машине.
— Нет, спасибо, я живу далеко.
— Возражения не принимаются! — Остановившись на лестничной площадке, он посмотрел на нее снизу вверх такими безбрежно-небесными глазами, что, завороженная его взглядом, она споткнулась и чуть не загремела с лестницы.
Вдалеке показалась деревянная беседка у шоссе, но Люсе уже расхотелось выходить на автобусной остановке, как она собиралась поступить еще двадцать минут назад, в смятении садясь в роскошные красные «жигули». Но откуда же ей было знать, что высокомерный, самовлюбленный красавчик, который так жестоко посмеялся над ней прошлой осенью, на самом деле — симпатичный, удивительно простой в общении собеседник, к тому же на редкость образованный и талантливый? Как здорово, артистично он рассказывал анекдоты и разные смешные театральные байки! С каким чувством читал стихи! Особенно те, необыкновенные, принадлежащие Борису Пастернаку:
В стихи б я внес дыханье роз, Дыханье мяты, Луга, осоку, сенокос, Грозы раскаты…
Про поэта Бориса Пастернака она, конечно, слышала, однако, к стыду своему, с его стихами до сегодняшнего дня была незнакома.
— Сверни, пожалуйста, вон за тем серым столбом направо.
— Как скажете, мэм, — ответил шутник, а когда повернул направо, восторженно присвистнул: — Фью! Клево здесь у тебя, мне нравится. Ты на этой улице и обретаешься?
— Да… то есть нет… но отсюда до моего дома два шага.
По-настоящему дачная — без позорных бараков, вскопанных огородов и вывешенного на веревках белья, — эта улица с генеральскими дачами, стоящими на больших участках среди могучих сосен, берез, остроконечных елей, и с бушующей вдоль заборов фиолетово-белой сиренью была красивее всех остальных. Поэтому-то Люся и выбрала ее, решив показать любителю поэтических описаний природы один из самых симпатичных уголков в маленькой стране своего детства.
Машина пошла медленно-медленно. Он посматривал то налево, то направо: «Ух, и красотища у тебя здесь!» — а затем, задумчиво улыбаясь, произнес тихо, проникновенно:
Художник нам изобразил Глубокий обморок сирени…
— Это тоже твой любимый Пастернак?
— Это мой любимый Мандельштам.
В самом конце генеральской улицы, возле леса, на поляне, окруженной ярко-зеленой травой мелкого, высыхающего летом болотца, подпирали небо два исполинских дуба, соединенных толстой перекладиной. С перекладины свисали качели — корабельный канат и деревянная дощечка.
Угадывается качель, Недомалеваны вуали…
К счастью, дощечка была цела: никто ее не сломал и не утащил.
— Вот мы и приехали. Хочешь покачаться?
— Спрашиваешь!
Качели взлетали так высоко, что задевали за ветки. Перекладина скрипела, тревожно шуршали листья, а он, стоя на узкой, хлипкой доске, все раскачивался и раскачивался. И вдруг — сумасшедший! — прыгнул вниз… Когда Люся открыла зажмуренные в страхе глаза, он уже давно благополучно приземлился и теперь ходил под дубом на руках.
— Похож я на кота ученого, что ходит по цепи кругом? Все-таки зря эти болваны выперли меня из циркового училища за профнепригодность. С другой стороны, даже хорошо, что из меня не получился цирковой. С моим неукротимым темпераментом я давно сломал бы себе шею и, таким образом, никогда не стал бы великим драматическим артистом. Ты когда-нибудь видела меня на сцене?
— К сожалению, нет.
— Что ж ты так? — Он мгновенно через «мостик» прыжком встал на ноги, энергично похлопал ладонями с налипшим сором и, заправив выбившуюся из джинсов рубашку, наконец-то сел рядом, на укромную лавочку под сиренью, низко склонившейся из-за забора под тяжестью лиловых гроздьев. — Правда, пока что у меня всего лишь одна главная роль — принц в детском спектакле, но сейчас я репетирую кое-что… настоящее. Вот послушай… — Он опять вскочил, гордым движением головы откинул со лба темные, волнистые, как у цыгана, волосы и начал декламировать:
Не образумлюсь… виноват, И слушаю, не понимаю, Как будто все еще мне объяснить хотят, Растерян мыслями… чего-то ожидаю. Слепец! я в ком искал награду всех трудов! Спешил!.. летел! дрожал! вот счастье, думал, близко!..
Монолог Чацкого закончился под бурные Люсины аплодисменты. Будущий великий артист поймал брошенную с криком «браво!» ветку сирени, вдохнул ее неповторимый весенний аромат и в один прыжок с переворотом вновь оказался на лавочке.
— Как?
— По-моему, здорово! Мне кажется, ты очень талантливый. Стихи ты читаешь просто потрясающе! И Чацкий у тебя получается замечательно. Интонация, жесты — все именно так, как надо. Честное слово. Я знаю, о чем говорю. У нас в школе как-то тоже ставили «Горе от ума»…
— Ты, естественно, играла красавицу Софью?
— Ой, нет! Я не создана для сцены. Хотя театр очень люблю. Когда у тебя премьера?
— Скоро, но пока это секрет. Поклянись, что никому не разболтаешь.
— Клянусь… Только не знаю чем.
— Не клянись ничем! — патетически произнес он, кажется, опять процитировав что-то, и вдруг, взяв ее руку, поднес к губам. — Спасибо за высокую оценку моих скромных талантов, Лю. Можно я буду называть тебя Лю? Ты такая изящная, легкая, как дуновение ветра, как напев: лю, лю-лю, лю-лю, лю!
— Можно, — пролепетала Люся, ошеломленная его необыкновенными комплиментами. И руку ей еще никто никогда не целовал. Почувствовав, что краснеет, она быстро сломила еще одну ветку сирени, повертела, понюхала и, спрятав нос в цветы, все-таки решилась спросить: — А мне как тебя называть? Прости, но так вышло, что я знаю лишь твое прозвище — Принц. Вероятно, ты получил его за свою роль в детском спектакле?
Он внезапно изменился в лице, в изумлении вытаращил глаза: «У меня такое пошлое, дешевое прозвище?!» — возмутился: «Фу-у-у, какая гадость!» — и, кажется, обиделся.
