Владимир Масян - Игра в расшибного
— Что ещё за уркаганские песни? — строго спросил, вынырнув из сумерек, как чёрт из табакерки, участковый Хрустов. — Мало мне с вами хлопот?
— Их сочиняет не урка, а московский артист, — Валерка замялся: — забыл фамилию.
— Высоцкий, — подсказал Владимир. — Наверняка помните его по фильму «Увольнение на берег». Они с Львом Прыгуновым военных моряков играли.
— Нешто мы по кинам ходим, — очнулся, наконец, хорошо опохмелившийся Николашка. Лицо его порозовело, и взгляд прояснился. — Одно знамо: наших матросиков плохие люди изображать не будут.
— Не сумеют, — согласился Кузьмич, сдвигая свою кепку, как когда-то бескозырку, на затылок. — Моряки — порода особая, особливо русские. — И вдруг резко повернулся к участковому: — Ну, что там Вася? Не томи!
Хрустов скривился, как от зубной боли, но вынужден был признаться, что сумасшедшая Грета успела нажаловаться во все инстанции.
— Ты-то что? — продолжал наседать на него Кузьмич.
— Я-то? — милиционер снял и аккуратно положил перед собой на стол фуражку. Поднял и залпом выпил поднесённую стопку водки, медленно вытер губы тыльной стороной ладони, одновременно втягивая её запах широко раздутыми ноздрями. — Я-то? — повторил он, — я как всегда, выговор получил за то, что не пресёк хулиганство.
— А теперь пришёл пресекать? — осторожно спросил Виктор Харитонович, высматривая старческими глазами за столом Котьку. — А нема хлопчика, в бега подался. Так, добрые люди?
— Правильно мыслишь, старик, — сразу согласился участковый и напялил на потный лоб фуражку, вывернутой поперёк козырька ладонью проверил положение какарды и, чётко чеканя слова, закончил свою мысль: — Я приду завтра утром, и чтобы духу вашего здесь не было!
— Всех? — оторопел Николашка.
— Тебя в первую голову! — строго погрозил ему пальцем Хрустов. — На две недели объявляю карантин. А там война план покажет.
— Спасибо тебе от всего нашего двора, Василь Фомич! — Встал проводить его Кузьмич. — Идем, чего шепну на дорожку.
У калитки он придержал Хрустова за рукав рубашки:
— Будешь объясняться, вали всё на меня, какой спрос с инвалида.
— Не учи учёного, Иван Кузьмич, — со вздохом проговорил участковый. — Они не виновных ищут, сами боятся обвиноватиться. Главное для них прогнуться перед обкомовским начальством, показать своё старание. Да и шум подымут наверняка не по нашему ведомству.
— Я думал, всё это давно кончилось.
— Ты меня удивляешь, Иван Кузьмич! — Хрустов даже присвистнул. — При Хрущёве пока ждали новый кодекс, амнистию всем политическим, пересажали людей не меряно. Эта машина обратного хода не имеет. И сегодня особых перемен не предвидится.
— Знаешь, Вася, я думаю, народ не даст себя измордовать во второй раз. Война людям на многое глаза пораскрыла.
— Никто мордовать и не будет. Тихо посадят в тюрягу за нарушение общественного порядка. А того хуже — запишут в психи или купят за подачку. И всё обставят так, что народ сам благодарить власть будет.
— Ладно, спасибо тебе ещё раз! Мы посидим тихонечко, не впервой!
Вслед за Хрустовым Фролов вышел за ворота. Улица пыхнула на него удушающим жаром: из Заволжья опять дул горячий ветер. Белёсое небо начинало крапить такими же бесцветными звёздами. Прозрачная луна стыдливо пряталась за маленькой тучкой — последним напоминанием о прогремевшей грозе.
Когда он вернулся к столу, Вовка Мельников горячо доказывал отцу с дедом:
— Разве вы не видите недостатки или несправедливость? Не сталкиваетесь с чванством, обманом, вымогательством? Однако молчите! Если и возмущаетесь, то лишь за этим столом, да у себя на кухне, и то, когда форточка плотно закрыта.
— Вы много чё набалакали! Вон, Котькина правда, иде она?
— Правда всегда была не в моде, — сказал Кузьмич, усаживаясь на своё место. — Ты лучше скажи, учёная голова, когда люди перестанут собачиться между собой за лучшую долю? И настанет ли такое время?
— Обязательно настанет! — с язвительной усмешкой причмокнул губами учёный аспирант.
— Когда?
— Когда на каждого человека на планете останется по лопате плодородной земли и по кружке питьевой воды. Когда делить больше нечего будет.
— Так из-за последней кружки и подерутся, — первым отреагировал на рассуждения брата Валерка. — Один сильный обдерёт всех слабых.
— Вот-вот, мы даже в мыслях готовы к этому. Всяк только силой норовит победить других, один Христос пришёл с любовью, — неожиданно для всех проговорил Виктор Харитонович и от смущения голос его задрожал. Старик прокашлялся и договорил: — С любовью и победил.
На этом откровения не закончились.
— Чего от людей хотеть, когда в райском Ангельском мире Люцифер совратил треть ангелов и восстал против Бога?
— И чего? — не до всех сразу и дошло, что говорил Николашка.
— Чего-чего? Падшие ангелы стали демонами, бесами по-нашенски, — как-то уж чересчур бойко ответствовал Гулёный. — И мутят теперь наши души.
— Вот те и атеисты! — со смехом захлопал в ладоши Толик Семёнов. — Власть, понимаешь, с религией борется, а они по ночам библию читают.
— Зря подначиваешь, — ещё больше смущаясь, урезонил его Виктор Харитонович. — Если хочешь знать, власть наша не с религией борется, а с православием. Свою-то религию она во все времена блюла и поступала сообразно с её заповедями.
Более прозрачного намёка придумать было сложно. За столом повисла тишина.
— Ну, вот! Ещё один милиционер родился на мою голову, — вспомнил примету Карякин.
— Ох, вей мир! — шлёпнул себя по тощим ляшкам Семён Яковлевич. — Я вам интересуюсь, Костя, шо вы такое говорите. Надо станет, мы за вас всем двором пойдём. А сейчас надо ехать на Сазанку.
На Сазанке за Волгой располагалась база отдыха речников. Сторожа и обслуга на ней сплошь были слободские, и земляков никогда в беде не оставляли.
Решение было принято, и Антон Мельников тут же накарябал записку завхозу базы и отослал Вовку с Валеркой готовить лодку.
— Правильно, нужно торопиться, — засобирался и Толик Семёнов, протягивая для прощания руку Котьке. — Завтра же переговорю в порту с капитанами. В любой момент они тебя вывезут в Астрахань. Половишь воблу, а там глядишь, всё и уладится.
— До чего же я, братцы, вас всех люблю! — растрогался Костя, а когда остались вдвоём с Кузьмичём, посетовал: — Я чувствую, конец нашему дворовому братству приходит. Сегодня Гунькина оторвали, завтра другие в новые квартиры съедут, а там, глядишь, и дом наш сломают. Разрознят какую-никакую общину, растащат по всему городу.
— Када ещё будет? — вздохнул Фролов. — Ты лучше о себе думай.
— Я о себе и думаю. Разве можно создать что-то подобное на лестничной клетке или в подъезде пятиэтажки? Опять же: Бурана где поселить? Он ведь не приучен в квартире хвостом махать.
— Дурила ты, Котька! Иди манатки собирай, отчаливать пора.
— Нет, ты скажи: будешь приезжать ко мне в гости? Или на третий день дорогу забудешь?
— Что взялся мне душу на кулак мотать? Или у самого ливер дрожит?
— Угадал, чёрт старый! — сдержанно засмеялся Костя. — Дрожит!
— От чего? Всё ж продумали.
— От того, что убей — не понимаю, от кого и почему бежать должен?
— Лучше лишний раз пригнуться, чем единожды по башке получить, — отрубил Кузьмич, и чтобы окончить пустой спор, кликнул Людмилу.
* * *Уже в полной темноте они подошли к берегу. Ориентиром служил голос Володьки:
По Курской, Казанской железной дорогеПостроили дачи — живут там как боги…На всё я готов — на разбой и насилье, —И бью я жидов — и спасаю Россию!
— Семён Яковлевич за такие слова по шее может накостылять, — хихикая, проговорила Милка.
— Гляди под ноги, здесь проволока, — поддерживал её под руку Костя. — Семён Яковлевич обыкновенный советский еврей. А жиды советскую власть ненавидят.
— Ты сам говорил, что они её устанавливали.
— Правильно, в этом вся и мутотень. Правда, получилось маненько не так, как им хотелось. Русский мужик хоть и крепок задним умом, а постепенно до всего сам допрёт, и никому не удастся его в быдло превратить.
— И откуда ты всё знаешь?
— «Тараса Бульбу» читать надо. Гоголь на тыщу лет вперёд, нас дураков, просветил.
— Я помню: «Нет уз святее товарищества!».
— По-о-мнит она, — фыркнул Котька. — Да эту речь старого Тараса каждый русский должен знать назубок, как раньше знали «Отче наш».
— От брехун, — прыснула Милка и крепче прижалась к Косте. — Вернёшься, я по книжке проверю, как ты знаешь. — И тут же зашептала: — Мне чё сказать тебе сегодня надо.
Карякин остановился:
— Говори, а то вон — лодка-то.
Людмила молчала, опустив голову. Собиралась с духом. Костя, словно чувствуя серьёзность намерений Милки, не торопил её.
