Александр Чуманов - Уравнение Бернулли

— То-то я и гляжу, что ты классно сегодня выглядишь!

— По крайней мере, настроение у меня сегодня действительно на редкость хорошее.

— А может, накатишь пять грамм тоже?

— Пять грамм? Накатить? А что — давай! А-а-а!.. У-у-у!..

— Супчику, скорей — супчику!

— А-а-а… Ф-фу-у… Хорошо пошла! Дай-ка еще ложечку… На-а-рмальна-а-а!.. И уже пьяная…

— Хоть бы не поплохело тебе, Ритка…

— Не каркай. А теперь рассказывай ты, как поработалось сегодня, что слышно в мире бизнеса, не наметились ли какие вакансии, помимо этих погрузо-разрузочных… Вот у меня в твои годы, помнится…

— Да ну ее к черту, мою работу. Лучше расскажи ты еще что-нибудь.

— А дальше только неприятное… Как налетел ураган, так у нас чуть все двери с петель не сорвало! И большое стекло на балконе — вдребезги. Надо замерить и у тебя на рынке купить точно по размеру. В общем, опять у нас убытки. Как всегда, из-за меня.

— М-м-да… — Алешечка сразу и приметно помрачнел, — неприятность… Оно, конечно, ерунда, мелочи жизни, ты особо не расстраивайся, а все же…

— Чего, Алешечка?

— Денег работодатель мой, сволочь, завтра не даст. И вообще — неизвестно, когда… Попробовать у ребят одолжить…

— Да не тревожься, Алешенька, может, не придется ни у кого одалживать. Я, может, уже завтра денег раздобуду.

— Ну, где ты раздобудешь?

— Да ерунду одну хочу продать. Она мне совершенно ни к чему. Честное слово.

— Сейчас же выбрось из головы это глупость! И больше никогда не повторяй!

— Алешечка, ну, пожалуйста, не возражай, я ж — не только из-за денег, я ж хочу, чтобы ты никогда не подумал, будто эта безделушка дорога мне как память…

— Замолчи, Рита!

— Молчу. И зачем я только этот ужасный спирт пила…

Победоносной и окончательной коммунальной революции Рита не совершила. Да и не могла, разумеется, совершить. Потому что, если говорить вообще, окончательных революций — социальных, научно-технических, сексуальных и прочих — не бывает в принципе. Хотя — и это чрезвычайно занятно — каждая полагает себя именно окончательной. И потому — если говорить в частности — что, очутившись на некотором возвышении и удалении от всего, прежде составлявшего ее повседневную и весьма активную жизненную позицию, Рита очень скоро и вполне самостоятельно пришла к тем же самым выводам, какие давным-давно растиражировал по всему свету легендарный Экклезиаст.

При ближайшем рассмотрении в вышестоящей конторе обнаружилась такая бездна по-настоящему интересного, увлекательного, способствующего развитию личности и сулящего вполне конкретную практическую пользу, что прежняя деятельность стала видеться сущей чепухой, возней мышиной, а конкретные результаты, достигнутые Ритой там, — детской безделицей, вызывающей теперь лишь грустную скептическую улыбку.

Любопытно, что когда Рита смотрела на вышестоящую контору снизу вверх, то раздражали ее и порой просто бесили именно те особенности да нюансы, которые все более трогали и умиляли теперь…

А собственно, что уж тут такого — женщина молодая, взгляды на жизнь и людей еще не устоялись. Шкала моральных ценностей еще, если можно так выразиться, не окостенела, и цена деления на ней вполне может и, наверное, даже обязана меняться, ибо жизнь полна трудностей, ибо куда более зрелые люди напропалую мимикрируют прямо на глазах тех, кто менее всего от них этого ждет.

Так что менее чем через полгода — видимо, естественный срок адаптации у Риты такой же, как у среднего новобранца, — ощущала себя Рита на новом месте как рыба в воде. Она сменила прическу, весь гардероб и всю косметику, а походка и голос, вероятно, уже изменились сами собой.

Целый день Рита стремительно перемещалась по бесконечным коридорам своего учреждения, постоянно звонила по сотовому телефону и постоянно звонили ей, стационарный телефон в кабинете тоже не умолкал, правда, требовалось немалое упорство проявить тому, кто не довольствовался общением с автоответчиком, а хотел во что бы то ни стало до Маргариты Анатольевны докричаться.

А кроме того, часто ей приходилось задерживаться на службе, засиживаться на всевозможных совещаниях, принимать участие в непременных междусобойчиках и даже иногда на брифингах на вопросы отвечать.

Так на одном из них она и познакомилась с Левой — знаменитым в прошлом фельетонистом, вынужденным, в связи со своеобразной свободой слова при капитализме, осваивать противный всему его существу жанр заказной рекламной статьи. Отчего бедняга сильно страдал, но за что его Рита, скорей всего, и приголубила…

И все же в главном она осталась верна себе. То есть, если Риту о чем-либо в какой-либо мере относящемся к ее служебным обязанностям просили, она готова была в лепешку расшибиться, но просьбу исполнить. Хотя, разумеется, теперь ее просили о содействии не рядовые потребители коммунальных услуг, не соседи по дому и микрорайону, а начальники жилконтор, заместители начальников, коллеги из других отделов и коллеги из смежных структур.

Так что вскоре деловая репутация Риты опять была выше всяких похвал, и на службе ей не только завидовали лютой завистью, но и любили. Особенно вышестоящие господа, а также господа, давно убедившиеся, что справедливости в мире нет вообще никакой, а не только социальной.

Правда, бывший фельетонист недолго возил Риту на свою загородную дачу, купленную в наиболее удачливые для него времена. И недолго она сочувствовала его нытью всегда об одном и том же — мол, свобода слова теперь лишь для бульварных писак да ничем не брезгующих пиарщиков, а для страстных трибунов и любимцев притесняемого народа сама собой сложилась такая цензура, которая бывшим правозащитникам не снилась даже.

Потому что вскоре Левкина баба их застукала, устроила дикий скандал, громко и, разумеется, публично взывала к Ритиному и Левкиному начальству, требуя самого сурового возмездия. И счастье, что не существовало к тому моменту КПСС и того профсоюза в лице месткома, более всего любившего не трудящегося защищать, а совать нос в его личную жизнь.

Разумеется, Ритино начальство отреагировало на склочную бабу в духе времени. Мол, частная жизнь наших сотрудников не в нашей компетенции. Но с такой же легкостью не могло начальство, тем более сама Рита, отмахнуться от кривотолков, которые в обычные времена носят вялотекущий характер и персонально касаются если не всех, то многих, но в моменты, так сказать, «турбулентные» вскипают ключом, угрожая довольно сильно ошпарить. Особенно, если вы не достаточно толстокожи.

Вот и Рита особо толстокожей не была. И пришлось ей нелегко…

А как раз в те дни завершалась очередная предвыборная кампания, и Рита, традиционно уже, была чьим-то там доверенным лицом. И буквально накануне решающего дня один конкурент обрушил на город очередную порцию пиара в виде красочной газетенки, бьющей по глазам огромным заголовком: «Скажи мне, кто твой друг?»

Это был Левкин коронный номер. Фельетон, большую часть которого занимали грязные инсинуации в Ритин адрес. Ну, пусть не инсинуации, однако, верно, грязноватые. Причем фельетонист использовал прием, ранее в советской, по крайней мере, фельетонистике не применявшийся. Автор не убоялся сделать одним из второстепенных персонажей сочинения самого себя, не только не утаив лично пережитые интимные подробности, но и щедро приврав для оживляжа. Вполне возможно, что потом еще гордился своим новаторством, козел…

Такого удара судьбы Рите переживать еще не доводилось. Потеря невинности и беременность в шестнадцать лет были сущим пустяком по сравнению с этим позором. И даже не в том дело, что сама Рита данный случай столь категорично расценила, а в том, что ничуть не легче восприняла случившееся добрейшая и давно ставшая почти родной завучиха вечерней школы Алевтина Викторовна, продолжавшая ревностно следить за успехами своей подопечной, гордиться ими больше, чем достижениями собственных детей и внуков. И Алевтина Викторовна не удержалась от звонка, позвонила и, рыдая, обозвала Риту плохим словом. Что случилось с весьма невозмутимой всегда старухой вдруг — загадка. Но — слово не воробей, как известно…

Вполне логично предполагать, что и родители Риты, скорей всего, присоединились бы к общему хору. Однако в тот злополучный день не суждено было Рите вернуться домой. Потому что часа за два до окончания рабочего дня ей вдруг сделалось плохо. Она даже на пол грохнулась, не пощадив своего очередного ослепительного наряда.

Наверняка сослуживцы в первый момент разное подумали. Но смотрят — нет, не встает. Будто — не намеревается даже. Тогда уж, как бы преодолев естественное замешательство, подбежали, давай трясти, в лицо из подвернувшейся под руку бутылки с минералкой стали брызгать. Мол, хоть — имитация, хоть — взаправду, должна оклематься. А она — нет.