Малин Кивеля - Ты или никогда
И все-таки я иду.
Иду на кухню.
Варю кофе.
В кухне витает запах кофе.
Последние годы Элвис перестал мыться, вместо этого он стал принимать шведский фитокомплекс, который якобы очищал изнутри.
Я принимаю ванну.
Дочиста отстирываю колготки в мыльной пене.
После они пахнут мылом.
Больше ничем.
11
Небо над городом светится до рези в глазах. Снег тает, землю затапливает, в канавах волны, в водосточных желобах. Из придорожного месива вылезает мать-и-мачеха, грязно-коричневая и потрепанная, как всегда, те же змееподобные стебли, все же свидетельствующие о неизменном движении земли. Все-таки слишком незначительные, чтобы тратить время на их искоренение. Я надеваю весенний плащ, он в пыли. Без шерстяных носков резиновые сапоги болтаются на ноге. Я собираю все коричневые конверты и бандероли и кладу на тумбочку в прихожей.
Перед «Стокманном» люди в весенней обуви покупают цветы. Открылось летнее кафе, семь индейцев поют на улице. Под вращающимися часами стоят ожидающие встречи, договорившиеся о встрече, друг с другом. Рыба свежее обычного, губная помада — ярче.
Я стою в своих просторных сапогах.
Укореняюсь.
Речь об одном мгновении.
Солнце согревает это место.
Потом я захожу внутрь.
На подземном этаже я покупаю судака и немного хрена, пачку «юбилейного» кофе, розовое мыло «Camay».
В понедельник я еду в больницу. С двумя черными мешками для мусора. Набираю в них перегной из компостной кучи за липами.
Дома, во дворе, я выпалываю мышиный горошек, заборный горошек и чертополох, с корнями. Они снова вырастут, они всегда вырастают снова. Двор лысеет, за голыми деревьями хорошо видны велосипеды, песочница. Я вываливаю перегной на землю, выравниваю, он черный. Покрывает часть старой земли.
Я сажусь на край песочницы. Солнце светлое и холодное. Из какого-то подъезда выходят паучьи мальчики с мячами в руках. Они смотрят на двор, теперь он черный, новый. Издают гортанные, удивленные звуки, поворачиваются и уходят обратно. Я закрываю глаза. Ветер тихий.
Только солнце, за моими веками.
Наконец, когда темнеет, я открываю первый конверт. Это саженец розы, «Madame Plantier».
Белый с зелеными глазами.
Я сажаю его там, где обычно спят или просто стоят дети, земля забивается под ногти.
Красит их в черный.
Потом я варю кофе и пью его, прямо в рукавицах, из термоса.
И довольно.
Одну луковицу из конверта я со временем уношу в больничный сад. В остальном делаю все по списку. Высаживаю простые тюльпаны с желтыми матовыми лепестками, черными тычинками и пестиками, с обычными именами, рядами. Крокусы — синие, желтые — выглядывают вдоль стен, благодаря моим осенним стараниям. Пара подснежников под рододендроном. Георгины, георгины.
В кафетерии на пятом этаже все по-новому. Кардамон, всеобщее оживление и надписи без орфографических ошибок.
Я вхожу, заказываю кофе одного из новых видов. Из трубки кофейной машины брызжет горячее, уже вспененное молоко. В витрине пирожные пяти сортов, все домашней выпечки. Я беру щипцы и кладу ванильную булочку на тарелку, жемчужный сахар блестит. Девушка по имени Молли улыбается в мою сторону, вытирает столы и напевает; всюду благоухание.
12
Однажды утром я выглядываю в окно и вижу лестницу, приставленную к моей рябине. Старая деревянная лестница на двух ногах. На верхней ступеньке стоит София, в красном платье и фуражке выпускницы. Она держит разноцветные бумажные ленты, обматывает ими ветки, ствол уже обмотан почти целиком. Зеленый, лиловый, желтый. Солнце светит, дует ветер. Подол развевается у ее ног. Под лестницей стоит Даниэль. Он крепко держит лестницу, на нем широкие штаны, ветер треплет спутанные волосы. Он окликает Софию, смеется. София перебирается с лестницы на дерево, лезет по нему вверх. Она почти на вершине, вблизи красных сморщенных гроздьев. Кажется, я не видела, как цвела эта рябина. Я не знаю, когда цветет рябина. Либо эти сморщенные гроздья висят здесь уже сорок два года, либо я никогда не обращала внимания на цветение. София лезет выше и выше, красное знамя у крыши дома, она смотрит вверх, небо голубое, голубее лент, которыми она обматывает дерево, все выше и выше по крепким веткам. За деревом, за будущей розой спит новый ребенок.
Из плоти и крови.
Уже почти май. Вечером во дворе праздник. София выносит большие миски с салатами и картошкой, селедкой и тефтелями. На бортике песочницы стоят большие бутылки игристого вина и одноразовые стаканы. Холодно, воздух абсолютно прозрачный. Деревья все еще серые, зеленая дымка окутает их лишь через несколько недель.
Даниэль расстилает большую красно-клетчатую скатерть прямо на перегное, где должна расти трава, затем они вместе выставляют миски. Дитя лежит поблизости на овечьей шкуре, оно не спит, одето в красный комбинезон. Трясет в руках игрушку, у него уже есть имя. Когда Свинка его обнюхивает, оно улыбается, солнце светит.
Наручники в окне Сибиллы видно все хуже: чем светлее становится, тем меньше можно разглядеть. Теперь нужно ждать осени, темного времени. Этим вечером мужчина с лицом как у норки курит, сидя на крыльце. Рядом с ним еще кто-то, какая-то женщина. Горячая Грета, Анальная Анна или Невинная Нина. Позже они сольются с компанией в нашем дворе, они будут есть и пить, и никто не спросит, кто они такие и что здесь делают, они останутся до утра, будут петь и смеяться до рассвета и еще весь завтрашний день.
Я зажигаю чайную свечу, ставлю на подоконник. Пламени не будет видно. Через окно я наблюдаю, как у «Madame Plantier» почти набухли почки. Их, конечно, не видно невооруженным глазом, но я вижу, что, может быть, получится, что в июле, не исключено, они распустятся — лепестки, белоснежные. У отражения в оконном стекле морщины вокруг рта, волосы у меня серые, как ивовые листья, как крыши домов, как машины. Очки у меня большие и невзрачные, ступни в высшей степени нормальные.
Однажды кто-то сказал, что у меня красивые подъемы стоп. Я направлялась к зубному, ехала в автобусе по улице Таваствэген.
— У вас красивые подъемы стоп, — произнес кто-то. Это был мужчина.
У другого мужчины были руки, шершавые ладони.
Это было давно.
Передо мной на столе шкатулка, обувная коробка.
Я укрываю все, мягкими пальцами.
Все кладу обратно.
Вату и тонкую бумагу.
Сейчас огонь потрескивает (внутри) и чайный аромат.
Сейчас.
И у «Madame Plantier» почти набухли почки.
И дитя во дворе, и весна со дня на день, правда.
Я сгребаю перегной в большие черные мешки, у меня голые плечи.
Я гуляю под высокими елями, солнце светит в лицо.
На берегу, у белого моста, я вижу его.
Он сидит на солнце, опираясь локтями на колени. Он сидит один на прибрежном мху, он смотрит на старый лед.
Широкие пальцы.
Сигарета.
Волосы, седые у висков.
Шершавое черное на подбородке, на щеках.
Может быть, он ждет.
Солнце светит ему в лицо.
Я останавливаюсь.
Лишь на мгновение.
Подхожу ближе.
Солнце вот-вот согреет это место.
~~~
Были процитированы следующие работы:
Wilsom Bentley: Photographing snowflakes; Wilsom Bentley: Snow Beauties; Duncan C. Blanchard: The Snowflake Man; Albert Goldman: Elvis; Raimo Lehti: Lunihiutallet ja maailmankuvat; Mary B. Mullet: The Snowflake Man; Alanna Nash: Elvis Aaron Presley Memphismaffian berättar, del 1–3; Jens Jacob Toftegaard: Indianernes store hvide ven; Lisa Winnerlid & Sven-Gösta Johansson: De bästa växterna för tomt & trädgärd; Don’t be cruel /Otis Blackwell, It’s now or never / Aaron Schroeder + Wally Gold; Unchained melody / Ну Zaret. http://www.na.se/vader/skolan.asp?intld=211 (SMHI Väderredaktion, Lars Knutsson)
Благодарю Фрейю Аппельгрен, Микаэлу Сундстрём и Володю Кононова, Микаэлу Тайвассало, Сару Энхолъм Йэльм за помощь в работе с текстом, Шведский Культурный фонд за стипендию и П.
Примечания
1
Под микроскопом я увидел, что снежинки — это чудо красоты, и мне стало жаль, что другие не могут увидеть и оценить эту красоту (англ.).
2
Я не знаю, как рассказать вам об этом. Кажется, я сделала революционное открытие (англ.).
3
Шарф-украшение из тонкой ткани (англ.).
4
Счастливого Рождества (англ.).
5
Он отказывался от любой помощи. 21-го декабря 1931 года он умер в своем деревенском доме. Один.
6
Обеспокоены.
7
Под микроскопом… я обнаружил, что снежинки — это чудо красоты, и мне стало жаль, что другие не могут увидеть и оценить эту красоту (англ.).
8
Однако все эти формы оказываются бесконечной вариацией шестиконечности (англ.).
