Уильям Тревор - Вечные любовники
Ушли они неожиданно, когда дети еще играли возле сарая в «бабушкины шаги», а взрослые выпивали и беседовали. Знакомые догадались, что их неожиданный уход как-то связан с сыном, о котором их старались не спрашивать, — все знали, что он наркоман и состоит на учете. Пара, которая только что рассказывала Джессике про дом в Испании, теперь рассказывала о нем Морришам, однако те слушали их не так внимательно, как Джессика. Антеа Чалмерс пыталась что-то объяснить приятелю Маркуса Стайра, но это оказалось делом безнадежным. Сам же Маркус Стайр вновь рассуждал о собравшихся в саду гостях.
Малькольм в раздражении шагал через по-воскресному тихий парк. Впрочем, было уже не так тихо, как ранним утром. Днем должен был состояться крикетный матч, и подготовка к нему шла полным ходом: размечалась площадка, подкатывали ширмы на колесиках. С лотка шла бойкая торговля мороженым. Люди лежали на траве, мальчишки гоняли футбольный мяч.
— Прости, — сказала Джессика. Голос ее дрожал, ей было за себя стыдно.
— Ты тут ни при чем, Джессика.
— Давай сами что-нибудь выпьем. А?
Поскольку ни он, ни она возвращаться домой не хотели, они пошли в «Рыжего пирата» и сели снаружи. Она угадала его мысли точно так же, как он, совсем недавно, угадал по выражению ее лица, о чем думает она. Когда люди удивляются, куда все подевалось, вся любовь и все цветы, он бы с удовольствием показал им погруженную в мрак комнату на втором этаже. Там, однажды в сердцах воскликнул он, в этих недоделанных, собирающих пыль аэропланах, и таятся веселые шестидесятые, путешествия в страну чудес. У их сына было имя. Когда они говорили с ним, то обращались к нему по имени, но, когда вспоминали его, он был для них безымянным. Много лет назад выяснилось, что мысленно оба они по имени его не называют.
— Кто знает, что будет, — сказала она, пытаясь поднять ему настроение.
Он махнул рукой — лучше не думать. Утешать себя тем, что во многих семьях всегда были дети, которых держали взаперти и которым нужен был особый уход, они не могли. Им приходилось жить не с уродом, выбивающимся из привычного порядка вещей, а с потенциальным самоубийцей — а ведь это гораздо хуже.
Они сидели, жмурясь на солнце, и думали о своем доме, из которого вышли всего час назад. Когда они вернутся, в доме будет так тихо, словно у них никогда не было детей. Но вот послышится какой-то едва слышный шорох, будто в доме завелось привидение. Тихие шаги по ступенькам, шарканье ног в холле. Когда они придут, он может оказаться на кухне — будет сидеть и терпеливо их ждать. Он им улыбнется и за обедом, возможно даже, заговорит. Или будет есть молча. Неделю назад он вдруг сказал, что собирается поработать у кого-нибудь в саду или в парке. Иногда он говорил что-нибудь в этом роде.
Сидя в баре, они ни словом о нем не обмолвились. Теперь это было в порядке вещей. Когда они оставались наедине, им обоим было легче поменьше говорить о нем и побольше о сплетнях Маркуса Стайра, о Сюзанне Meйдстоун в «Трэт-Уэсте», о девице из офиса, заявившейся к Морришам поздно ночью. О ссоре между улыбающейся женщиной и ее мужем в замшевом костюме, об Антеа Чалмерс, об одиноком мистере Фулмере и о Ливингстонах, которые пытаются наладить совместную жизнь. Малькольм с легкостью представил себе Маркуса Стайра: лениво растягивает слова, взгляд острый, как бритва. Теперь он понимал, как была расстроена Джессика. Маркус Стайр назвал бы их парой теней, что стараются держаться с краю, — так им, людям надломленным, спокойнее.
Они продолжали обсуждать людей, с которыми только что расстались. Интересно, не разыгрался ли за это время очередной скандал, не потряс ли очередной взрыв семейный пейзаж, который Маркус Стайр сравнил с минным полем. Допив вино, они сошлись на том, что, если бы что-то в этом роде произошло, Стайр бы им обязательно рассказал. Какое-то время они проговорили о нем, о воскресном приеме, а затем заговорили о других вещах. Малькольм стал пересказывать ей содержание «Эдвина Друда» — она ведь эту книгу не прочтет никогда. Он так увлекся, что продолжал свой рассказ и тогда, когда они вышли из «Рыжего пирата» и двинулись через парк в сторону дома. Как странно, подумала она, прислушиваясь к звуку его голоса: их отношения с возрастом упрочились, браки же людей более счастливых, чем они, распадаются у них на глазах.
ПО ЧЕТВЕРГАМ
Миссис Нэнси Симпсон, которая терпеть не могла эту фамилию и предпочла бы быть Нэнси Ле Пюи или Нэнси дю Морье, проснулась декабрьским утром. Всю ночь ей снились давно ушедшие времена, когда ее звали Нэнси Доз и она не была еще ничьей женой. Оркестр играл «Ты мой цветочек», а они всей труппой стояли, широко улыбаясь и готовясь к выходу, в кулисах Олд-Гейти. «Ты мой цветочек, я — твоя пчела…» Или эта песня называлась как-то иначе? «Дым ест глаза» тоже раньше называлась как-то по-другому — так, во всяком случае, говорил Лори Хендерсон, хотя, видит Бог, Лори за всю свою жизнь не сказал и слова правды. С этими песнями никогда не угадаешь. Взять, к примеру, «Если ты моя единственная». Она так называлась или ее полное название — «Если ты моя единственная девочка на свете, а я твой единственный мальчик»? Она об этом, помнится, всю ночь с Лори до хрипоты спорила, это было в труппе миссис Томер, в Мэкклсфилде, то ли в сорок девятом, то ли в пятидесятом году. Нет, все-таки в пятидесятом, вскоре ведь после этого Лори отправился в Лондон — вроде бы барменом на Британском фестивале устроился. Труппу миссис Томер он бросил, она его потом девять лет не видала. Нет, это было, конечно, в пятьдесят первом. Фестиваль ведь был в пятьдесят первом.
Нэнси встала и первым делом занялась макияжем. Она часто думала, что нет ничего лучше, чем сидеть в нижней юбке перед зеркалом и делать себе другое лицо. Припудрила помаду и улыбнулась. Ей вспомнился Фиц: сегодня же четверг, а у них вошло в привычку по четвергам вместе обедать. «Господи, Нэнси!» — воскликнул он, когда, по чистой случайности, полгода назад увидел, как она стоит у магазина «Питер Джонс», уставившись на витрину. Тогда они выпили чаю и вдоволь наговорились. «Конечно, почему бы и нет?» — ответила она на его предложение встречаться регулярно. «Уж нам-то с тобой есть что вспомнить!» — кажется, сказала она тогда.
Она жила в Патни, в викторианском здании из красного кирпича, окнами на реку. Рядом был большой старомодный отель «Скипетр», где обычно останавливались иностранные коммерческие агенты и по вечерам в баре частенько выпивали жители ее дома. Когда проходил Уимблдонский турнир, здесь жили звезды мирового тенниса — восходящие и закатившиеся. Она любила сидеть в холле отеля и смотреть, как они входят и берут у администратора ключи. Однажды она видела того самого немца, который лет десять назад играл в финале, и ей приятно было думать, что в «Скипетре» когда-то останавливался сам Маккинрой — в те годы, правда, он был еще неизвестен. Каждый год из окон своей крошечной квартирки она наблюдала за состязаниями по гребле — они, впрочем, нисколько ее не интересовали. Просто приятно было видеть, что в Патни съехалось столько народу. Хорошо, что хотя бы раз в году, весной, в субботу, Патни становится центром вселенной.
«Фиц сейчас в поезде едет», — думала она, идя к метро через мост. Тот самый, на котором схватили Кристи, убившего столько проституток. Он тогда только что перекусил в закусочной Лейси и, если б его не сцапали полицейские в штатском, наверняка следующей ночью порешил бы кого-нибудь еще. В газетах писали, что пошел он с ними сразу же, слова поперек не сказал.
«Какой же ты романтик, Фиц!» — не раз говорила она ему. Да он и сейчас такой же. Свидания по четвергам — как это на него похоже! Только он может специально ехать на поезде с побережья, а потом обратно. Они были женаты во время войны четыре года.
Вспомнив все это, а затем желая от этих воспоминаний отделаться, она начала что-то напевать себе под нос. Его родня решила, что он сошел с ума, — она тогда это сразу поняла. Он привел ее в их уорвикширский особняк, в огромную гостиную с роялем в углу, и его сестра с матерью, увидев ее, ужаснулись. «Не вздумай! — истошно кричала за дверью в тот же вечер сестра. — Ты что, спятил — жениться на девчонке из кордебалета!» А он взял и женился — пришлось им, в конце концов, с этим смириться.
Когда он первый раз ее заприметил, она выходила на сцену Олд-Гейти в роли подсолнуха; потом-то он не пропускал ни одного представления с ее участием. Каждый вечер ходил. Говорил, что есть в ней что-то непрочное, неосновательное и что за ней поэтому «уход нужен». Когда они встретились уже теперь, полгода назад, на Риджент-стрит, он сказал что-то в этом же роде, какая она, мол, худенькая. Она видела, как он разглядывает ее волосы — когда-то они были мягкие и светлые, а теперь приобрели какой-то желтоватый оттенок, раньше были красивее. Но про волосы он ничего не сказал — Фиц был из тех, кто говорит только про хорошее, а про плохое молчит. Наоборот, сказал, что она ничуточки не изменилась. Он приходил в какой-то мальчишеский восторг от того, что смеялась она точно так же, как раньше, и часто говорил, что бокал и сигарету она и сейчас держит как-то по-своему, не как все. «Ты мерзнешь», — сказал он ей неделю назад и напомнил, как он всегда ругал ее за то, что она легко одевается. Он никогда не понимал, что теплые вещи ей не идут.
