Курт Воннегут - Порожденье тьмы ночной
— Но самой большой сенсацией Бодоскова осталась «Чаша»?
— Нет, истинную сенсацию произвела написанная им книга.
— Бодосков написал книгу?
— Вы, а не Бодосков.
— Да не писал я никаких книг!
— А «Записки Казановы-однолюба»?
— Но она же непечатная! — изумился я.
— Вот удивились бы, услышав это, в одном будапештском издательстве, — усмехнулся Уиртанен. — По-моему, они отпечатали чуть ли не полумиллионный тираж.
— И коммунисты позволили открыто издать нечто подобное?
— «Записки Казановы-однолюба» явились занятным эпизодом в русской истории, — развел руками Уиртанен. — В России вряд ли возможно получить официальное разрешение на издание чего-либо подобного. И в то же время книга оказалась столь привлекательной, столь странно сочетала мораль и порнографию, столь отвечала потребностям страны, страдающей нехваткой всего, кроме мужчин и женщин, что чей-то благосклонный кивок позволил запустить типографские машины в Будапеште, забыв почему-то потом остановить их. — Уиртанен подмигнул мне. — Провести контрабандой экземплярчик «Записок Казановы-однолюба» составляет одну из немногих лукавых, игривых, безобидных проделок, которые русский может себе позволить без особого риска. Да и для кого он старается, кому везет пикантный подарок? Своей старой верной подруге — жене.
— Много лет, — продолжал Уиртанен, — выходило лишь русское издание. Но теперь есть и венгерский перевод, и румынский, и латышский, и эстонский, и — самый важный — немецкий.
— И автором считается Бодосков?
— Общеизвестно, что написал ее Бодосков, хотя на титульном листе не значатся ни автор, ни издатель, ни художник — все делают вид, что авторство неизвестно.
— Художник? Какой еще художник? — мысль об иллюстрациях, изображающих нас с Хельгой, выделывающих всевозможные курбеты нагишом, привела меня в ужас.
— За издания с вкладкой из четырнадцати иллюстраций в натуральном цвете — сорок рублей сверху, — объяснил Уиртанен.
36: ВСЕ, КРОМЕ ВИЗГА…
— Если б только не иллюстрации! — гневно сказал я Уиртанену.
— А какая разница?
— Это калечит книгу! Рисунки не могут не изуродовать слов! Эти слова не предназначались для иллюстрирования! С рисунками — они уже совсем не те слова!
— Здесь, боюсь, мало что от вас зависит, — пожал плечами Уиртанен. — Ну, что вы можете сделать? Разве только войной на русских пойти?
Я до боли стиснул веки.
— Знаете, что говорят о разделке свиней на чикагских скотобойнях?
— Нет, — покачал головой Уиртанен.
— Они там хвастают, что пускают в дело все, кроме поросячьего визга.
— Ну и что? — посмотрел на меня Уиртанен.
— Я себя сейчас чувствую свиньей на бойне. Разделанной свиньей, на каждую часть которой сыщется мастер. Боже мой! Да ведь они мой визг — и тот сумели пустить в дело! Ту часть моего «я», что стремилась сказать правду, обратили в отпетого лжеца! Мою любовь обратили в порнографию! Мой дар художника обратили в грязь, какую свет не видел! Самую святую мою память пустили на пищу для кошек, клей и ливерную колбасу!
— Память о ком? — спросил Уиртанен.
— О Хельге! Моей Хельге! — воскликнул я и зарыдал. — Рези убила память о ней, служа Советскому Союзу. Рези заставила меня осквернить эту память, и ей не стать больше прежней.
Я открыл глаза.
— К… матери это все, — сказал я тихо. — Наверное, и свиньям, и мне надлежит гордиться, что из нас сумели извлечь пользу. Одно меня радует…
— Что же? — спросил Уиртанен.
— То, что хоть кто-то сумел жить жизнью художника, благодаря созданному мною. Я рад за Бодоскова. Вы сказали, что его арестовали и судили?
— Приговорили к расстрелу.
— За плагиат?
— За оригинальность, — ответил Уиртанен. — Плагиат — это мелочь. Подумаешь, дело — еще раз написать, что уже было написано! Истинная оригинальность — вот тягчайшее преступление, нередко влекущее за собой жестокие и необычные наказания, прежде чем нанести прекращающий страдания удар.
— Не понимаю.
— Ваш друг, Крафт-Потапов, понял, что истинным автором произведений, которые Бодосков выдавал за свои, являетесь вы, — объяснил Уиртанен. — И доложил об этом в Москву. На даче Бодоскова был совершен обыск. Волшебный сундук с вашими рукописями обнаружили на сеновале над конюшней.
— И что же?
— Все, что вы схоронили в сундук, было напечатано до единого слова.
— И что с того?
— То, что Бодосков начал наполнять сундук собственной магией, — сказал Уиртанен. — При обыске обнаружили сатирический роман о Красной Армии объемом в две тысячи страниц, написанный в ярко выраженном небодосковском стиле. Вот за эту небодосковщину Бодоскова и расстреляли.
— Но хватит о прошлом! — сменил тему Уиртанен. — Послушайте лучше, что я хочу сказать относительно будущего. Через полчаса, — и он посмотрел на часы, — Джоунза будут брать. Дом уже окружен. Я хотел извлечь вас оттуда, потому что сложностей и так хватает.
— Куда же мне теперь?
— Домой не советую. Патриоты все разнесли вдребезги. И вас чего доброго разнесут, если застукают.
— Что будет с Рези?
— Ограничатся депортацией. Никаких преступлений она не совершила.
— А что ждет Крафта?
— Долгая отсидка в тюрьме. Ничего позорного здесь нет. Да я думаю, он и сам охотнее сядет в тюрьму, чем вернется домой.
— А преподобный Лайонел Дж. Д. Джоунз, доктор богословия и медицины, — добавил Уиртанен, — вернется за решетку за нелегальное хранение огнестрельного оружия и за любую другую откровенную уголовщину, которую только сумеем ему навесить. Отцу Кили мы ничего не готовим, так что, наверное, его снова ждут притоны. И Черный Фюрер останется без пристанища тоже.
— А Железная гвардия?
— Железным гвардейцам белых сынов американской конституции, — сказал Уиртанен, — сделают внушение о незаконности создания в нашей стране частных армий, убийств, мятежей, измены и насильственного свержения правительства. Затем их отправят по домам просвещать родителей, если это вообще хоть в какой-то степени возможно.
Уиртанен снова посмотрел на часы.
— Вам пора уходить — побыстрее покинуть окрестности.
— Можно спросить, кто ваш человек у Джоунза? Кто сунул мне записку в карман с инструкциями прийти сюда?
— Спросить можно, — улыбнулся Уиртанен, — но вы ведь и сами знаете, что я вам не скажу.
— Неужели вы мне настолько не доверяете?
— Как я могу доверять человеку, проявившему себя таким отменным агентом, — спросил Уиртанен. — А?
37: СТАРОЕ ЗЛАТОЕ ПРАВИЛО…
Я покинул Уиртанена.
Но, не пройдя и десяти шагов, понял, что меня как магнитом тянет обратно в подвал Джоунза, где остались любовница и лучший друг.
Хотя я и знал теперь их истинные лица, у меня все равно кроме них никого на целом свете не было.
Вернувшись тем же путем, каким ушел, я проскользнул в дверь черного хода.
Когда я вернулся, Рези, отец Кили и Черный Фюрер играли в карты. Моего отсутствия никто не заметил.
Железные гвардейцы белых сынов американской конституции проводили занятия по отданию почестей флагу. Занятиями руководил один из гвардейцев.
Джоунз поднялся наверх творить.
Крафт, русский обер-шпион, читал номер «Лайфа» с портретом Вернера фон Брауна на обложке, раскрыв его на развороте, изображавшем панораму болота в век рептилий.
Работал маленький приемничек. По нему объявили песню. Название песни отложилась у меня в памяти. Вовсе не потому, что у меня такая феноменальная память. Просто оно как нельзя лучше соответствовало ситуации. Впрочем, оно почти под любую ситуацию подойдет. Звучало оно так: «Старинное златое правило».
По моей просьбе референты Института документации военных преступлений в Хайфе разыскали для меня весь текст этой песенки:
Ты разбиваешь сердце мне,Всегда со мной наединеЛюбить меня ты обещаешьИ вдруг с другими исчезаешь.А я убит,И я разбит.Меня совсем не веселит,Что ты опять меня оставила.А ты смеешьсяИ ты лжешь,Меня до слез ты доведешь,Пора б тебе запомнить…Старинное златое правило.
— Во что играете? — спросил я картежников.
— В «Старую деву», — ответил отец Кили. Он очень серьезно относился к игре. Хотел выиграть. Заглянув ему в карты, я увидел, что «старая дева» — дама пик — у него на руках.
Скажи я сейчас, что в ту минуту я весь извелся зудом и нервным тиком и чуть не грохнулся в обморок от охватившего меня ощущения нереальности, я произвел бы, вероятно, более человеческое впечатление, то бишь вызвал бы больше сочувствия.
Увы.
