Александр Иличевский - Небозём на колесе
Вскоре, маясь перед дверью, я начинаю неодолимо мучиться тем, что за нею. Но вот что странно, я вдруг понимаю, что вовсе не непредставимость последнего составляет причину моих переживаний. И что, конечно, непредсказуемость – усеченный вариант непредставимости – совсем не имеет никакого отношения к моему волнению. Что за порогом, нисколько меня не беспокоит: что бы там ни было – за.
Постепенно мне начинает казаться, что перед порогом соткалось, как мохнатый живой коврик, в котором запутались ноги, поле невозможности как таковой. И я, будучи стреножен в его силках, переступая, топчась, силюсь, мучаюсь, словно мотылек в световой ловушке лампы.
Мне даже начинает казаться, что дверь превратилась в окно, за которым, как грузное медленное животное, спокойно живет, дыша и передвигаясь, тучное, жаркое солнце.
В коридоре возникает медсестра и проносит мимо меня на подносе склянки. Одна из них блестит и слепо режет глаз.
Дверь приоткрывается, и Катина рука легко тянет меня внутрь. Медсестра оглядывается, но я исчезаю.
Войдя, я ровно ничего не вижу, но чувствую шепот Кати – он горяч и вместе с прикосновениями сливается в одно умопомрачающее чувство...
Очнувшись в тихом свете, я странно нахожу рядом с собою Катю мертвой.
За стеклянной стеной в упор висит вытесненное нами солнце. Косматое, оно медленно ворочается и живет. Всплески вспышек разрывают свитые вокруг меридианов жилы его огненных речек.
На светлом, словно вылепленном из светящегося воска, Катином теле неровно перемещается сердоликовый отсвет.
Припав, я веду по нему губами, и мне кажется, мои губы движутся вслед за ускользающим в тень теплом.
Вглядываясь, я не верю – и, целуя сосок, вижу свое отражение, которое, вглядываясь, целует меня в мокрые глаза.
Тепло исчезает, отсвет бледнеет, и я, поднимая голову, вижу теперь белое, наконец освободившееся от терпимой зрением яркости солнце.
Ровное, даже матовое бельмо слепит меня, обволакивая своим рассеянным взглядом.
Я вдруг понимаю, что это его второе явленье, что в первое, покуда я спал, оно забрало у меня Катю и сейчас, раскалившись по новой, пришло, чтобы взять и меня.
Внезапное спокойствие овладевает мною. Оторвавшись от Кати, встаю во весь рост на постели и, оттолкнувшись, прижимая к груди колено, прыгаю прямо в окно, на солнце.
Глухой удар сотрясает небольно мне тело. Тугая роговица окна, упруго прогнувшись, посылает обратно движенье прыжка.
Оказавшись на полу, я понимаю спокойно – мне некуда деться, что выход теперь только один.
Солнце уже дало течь, и его нервное жгучее щупальце трогает мою руку.
Вывернувшись, я срочно отыскиваю на полу джинсы и достаю из кармана перочинный нож. Полоснув по внутренней стороне предплечья, наклоняюсь над Катей и то же делаю с ней. Ложусь рядом навзничь и беру ее за руку, соединяя порезы.
Постепенно переливаясь в нее, зрение плавно меркнет, и все сильнее давит напряжение тугой глухоты, словно, нырнув в ее тело, я погружаюсь все глубже и глубже, спасаясь от наваливающейся сверху туши солнца.
Но еще до исчезновения я все же успеваю видеть, как в последних сумерках Катя, очнувшись, наклоняется и, всматриваясь, тянется полураскрытыми губами.
Ее поцелуй совмещается с моей наступившей слепотой.
Пробуждение случилось легко и радостно, не отягощенное вычурностью обстоятельств. Последние же были таковы, что проснулся я в чужом совершенно мне помещении, где ни Стефанова, ни нашей привычной обстановки не наблюдалось.
Смутно припомнилось, как я заснул и что тому предшествовало. Встревоженный, я поспешил одеться, чтобы исчезнуть из опасного места.
Уже на пороге затягивая ширинку, я увидел у ног выпорхнувшую из двери записку. Развернув, узнал круглый, как толстая цепочка, почерк. Она сообщала, что просит меня ничего без ее ведома не предпринимать и что, если мне вздумается срочно ее увидеть, мне следует обратиться к горбуну, которого она называла в записке: «Мой поверенный»...
Прочтя, я разозлился. Мне показалось, что Катя уже по второму кругу повела меня за нос. Я разъяренно подумал: вот заберу или даже выкраду у нее письмо и прах здешний с ног своих отряхну, чтоб духу моего тут не было.
Однако, как разъяснилось чуть позже, я вновь не подозревал, что заплутал и что подозрительность моя не имеет никаких оснований...
Нужно было срочно исчезнуть. Я свернул записку, сунул в задний карман и тихо щелкнул дверью, соображая, куда же податься.
По коридору прошла медсестра, неся на подносе какие-то склянки. Одна из них внимательным блеском застряла в моем зрачке, и еще долго сиреневое пятнышко рывками плавало перед глазами, пока я порывисто, словно боясь погони, сбегал и взбегал по лестницам, пытаясь вспомнить и отыскать свой этаж.Глава 15. Попойка
Племянник захаживал к нам и еще, но, к счастью, мне всякий раз везло надумать причину, по которой вскоре я спроваживал его без особого урона нашему покою.
Вообще же к нам любят являться непрошено гости. Так что мы давно уже перестали им всем подряд удивляться и только старались заранее подготовить ту или иную конфузную сценку выпроваживания, в конце которой гость сам не хотел у нас долее оставаться.
Признаться, мне подозрительно везло в подобных инсценировках – и понятно, по закону сохранения удачи, рано или поздно должен был случиться провал. Так оно и произошло однажды. Только вот провал этот чудом оказался везеньем. О чем особая речь. Стефанов потом говорил, деланно брюзжа, но внутренне страшно довольный новым знакомством: ну что, мол, поделать с явлениями природы – от них, как от грозы, ни сбежать, ни уберечься...
Вот как это случилось.
Однажды, когда мы просиживали зимний вечер у неровно гаснущего камина, дверь отворилась, и в нее вошел некто странный, весь в бороде и курчавой, полуседой шевелюре.
Некто был обернут козлиными шкурами, обут в сандалии на грязную, босую ногу; синий плащ из болоньи почему-то свисал у него за плечами.
Густые брови торчали кусочками меха. Толстый нос походил на высохшую гигантскую грушу. Напруженные губы держали ее, как на подносе. Яблочные щеки наливались розовым соком здоровья. Ярко-синие глазки подвижно смотрели повсюду из этого натюрморта.
Острый запах козьего сыра пронзил окружающий воздух.
В довершение наружности гость держал в руках раскрытую, с двумя сломанными спицами парасольку, которой слегка играл, вертя туда и обратно.
Ткань зонтика была расписана огромным, выцветшим подсолнечником.
И вообще, заговорив легко и нагло, гость только подтвердил свой несерьезный облик.
Однако с места в карьер, толком еще не поняв, что он там такое вещает, я почуял зверино, что дело здесь пахнет чистой воды керосином...
– Бонна ночи, дорогие мои жильцы, как поживаете, – наконец пробился ко мне сквозь тревогу его басовитый возглас. – Добрый вечер, многоуважаемые, добрый вам вечер! – продолжал, чуть-чуть раскланиваясь, сюда – ко мне, туда – к Стефанову и опять, черт возьми, – сюда, приветствовать нас пришелец.
Я оглянулся на Стефанова и понял: старик мне не в помощь – выражение его скисло, и ясно было, что он готов уже сдаться без боя.
– Да-да, именно так, вы не ослышались, я интересуюсь тем самым – как вы здесь живете. То есть мне интересны подробности. Должно быть, весело, а? – гость, вертя зонтом, вдвинулся в комнату и, с удовольствием причмокивая губами, огляделся.
– Ничего, спасибо. Но все же позвольте... – стал осторожно противиться я.
– Ничего не позволю, не имеете просто права, – не дослушав моих возражений, парировал гость и ловко, почти без разбега, запрыгнул с ногами на кровать.
Щетинистая, серая от дорожной пыли ляжка чудовищно разместилась на свежем пододеяльнике. Зонтик, хрустнув, сложился и воткнулся в подушку, взвив облачко перьев.
Стефанов схватился за голову руками.
Я же понял, что будет еще только хуже, и пока решил гостю подыграть. Стараясь не выдать свое беспокойство, спросил пришельца, на каком этаже он проживает.
Тот, не ответив, в ответ рассмеялся и, когда, отсмеявшись, стих его гогот, сказал, что на одном из самых последних – на семнадцатом.
Я озадачился, соображая, откуда взялись еще двенадцать этажей.
Гость тем временем повторно огляделся вокруг и внимательней задержался на Стефанове. Старик безнадежно смотрел перед собой, смиренно ожидая развязки.
Опасения мои тут же подтвердились, стоило незнакомцу представиться Дионисом Карелиасом...
Родился в Измире, учился в Университете им. Патриса Лумумбы, работал собкором в московском отделении «Рейтер»; «торчит по больницам» уже три года, «никак все копыта отбросить не в силах», «надоела бодяга вся эта до смерти», в Доме он второй только месяц и «надо сказать, что доволен вполне, хоть и странная здесь обстановка».
– Не правда ли, так себе обстановочка?
Гость, внезапно нахмурившись, замолчал, но, спохватившись, поинтересовался еще раз: