Бахыт Кенжеев - Портрет художника в юности
Между тем Михаил Юрьевич родился в Париже, хотя и приехал в Москву в раннем детстве. Почти незаметная картавость лишь усиливала обаяние его артистической русской речи, и когда я спрашивал его, который из языков он считает родным, доцент Пешкин только смеялся. Он не состоял в правящей партии, как, впрочем, и Серафим Дмитриевич: роль проводника официальной идеологии на крошечной кафедре выполнял некто Матвей Иосифович, сутулая и двужильная личность (наш ассенизатор, как называл его, будучи в дурном расположении духа, доцент Пешкин), по должности, строго говоря, лаборант - однако же своей принадлежностью к передовому отряду рабочего класса поставленный как бы выше и заведующего лабораторией, и его заместителя. Помню, как он входил в лабораторию, в черном и длинном овчинном тулупе, и шмякал об пол рогожный мешок со льдом, принесенным из расположенного во дворе хранилища. Как-то раз я отправился помогать ему: дощатый домик со скрипучей дверью хранил в себе огромные бруски синеватого льда, и я, нацепив холщовые рабочие рукавицы, помогал ему колоть эти глыбы ладным медным топориком, а он сумрачно объяснял мне, что железо и сталь не должны были касаться льда, употреблявшегося для бережного охлаждения реакционных смесей. Вечерней игры Михаила Юрьевича на лире он не одобрял, как, впрочем, и многого иного, творившегося в лаборатории после окончания рабочего дня.
Я же, честное слово, не видел особого противоречия между тайными звуками, доносившимися из-за закрытой двери, и строгими, странными основами алхимической науки. Россия еще спорила о физиках и лириках, по экранам кинотеатров и по страницам журналов кочевали вдумчивые молодые ребята в роговых очках, озабоченные относительной важностью работы и личной жизни. Однако конфликт, к моему удовольствию, разрешался благополучно, выяснялось, что любовь под звуки Вивальди не мешает самоотверженному труду во имя светлого будущего, да и вообще раз навсегда было постановлено, что и в космосе нужна ветка сирени, что духовное и материальное в нашем обществе - самом справедливом в мире - идут рука об руку, ничуть не мешая друг другу. Стиральный порошок "Новость" приходил на смену хозяйственному мылу, и еще не высохли чернила на известной поэме, где женщина стояла у циклотрона, а автор умолял "микробов, людей и паровозы" быть бережнее с любимой (как хохотал над этими строчками Михаил Юрьевич!). Простодушное было время. Сомневаюсь, между прочим, что Благород Современный или Ястреб Нагорный вообще могли писать по-гречески - тут они были полностью солидарны с эстетикой правящей партии, и, выступая иногда в Лужниках, пленяли аудиторию не чем иным, как доступностью своих эллонов - язык, при всей нарочитой замысловатости, не выходил за границы линейной логики, гармонии строились на простом наборе аккордов (хотя, конечно же, были много хитрее, чем у Коммуниста Всеобщего), зато в каждой вещи содержалась (или угадывалась) порядочная доза невинного фрондерства, иной раз замаскированного под истинную верноподданность. Чего стоил, скажем, цикл Ястреба, посвященный Самарию Рабочему! Кое-кто (включая, увы, моего Михаила Юрьевича) уверял, что единственной причиной его написания была возможность получить командировку в Грецию за казенный счет, от Союза советских экзотериков; официальная критика, напротив, находила цикл идеологически невыдержанным. Сейчас мне столь же нестерпимо грустно снова слушать эти эллоны, как разглядывать черно-белые фотографии тех лет. Почему же я так часто достаю с полки компактный диск, выпущенный почти совершенно забытым Ястребом за свой счет? Не дело экзотерика заниматься проповедью, и недаром в рыжей тетради дяди Глеба в виде аннотации к одному из эллонов увидел я переведенную на греческий строчку, констатирующую, что мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв. И все же, и все же - должен же кто-то заниматься черной работой, пробуждая моих соотечественников от пятидесятилетней летаргии, говаривал мне Михаил Юрьевич, нимало не смущаясь моей озадаченностью.
- Разве не чувствуете вы, какой вызов бросают эти незатейливые ребята всем устоям официальной экзотерики, а значит, и официальной идеологии? Кроме того, в иных случаях важен не столько ответ на вопрос, сколько сама его постановка, сеющая сомнение в умах публики. А может быть, все это делается и зря, - вздохнул он, колдуя над ретортой. - Конечно, и Благород, и Ястреб, и даже опереточный Златокудр Невский, сами того не осознавая, расшатывают режим изнутри, и рано или поздно он рухнет отчасти благодаря их усилиям, но...
Трудно представить, каково было московскому подростку в одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году от рождества Христова услыхать эти кощунственные слова.
- Что вы называете режимом, Михаил Юрьевич? - робко спросил я.
Доцент Пешкин, наконец, ухитрился сколоть с реторты присохшую пробочку из серебряной амальгамы, и отошел к вытяжному шкафу, где и начал осторожно, капля по капле, опорожнять ее в квадратный сосуд из толстого огнеупорного стекла. Капли были бесцветными - но, попадая на донышко сосуда, начинали явственно светиться, отливая то сизым, то жемчужным, то пепельно-серым.
- Режимом, Алеша, я называю власть, известную под названием советской. А что касается моей основной мысли, то, боюсь, вы ее не поймете.
- Я не так глуп и неразвит, - заявил я, - хотя, честно скажу, у меня язык не повернулся бы называть социализм режимом. Конечно, у нас есть недостатки, однако сама идея очень даже хороша, и если ее правильно реализовать, то..,
- Лопнула струна, - отчего-то сказал Михаил Юрьевич, нервно дернув головой в сторону лиры, сиротливо лежавшей в приоткрытом шкафу для реактивов, - я не Паганини, который умел на своей скрипке играть не то на одной, не то на двух струнах, да и скрипка все-таки не лира. В магазине культтоваров - и что за слово такое чудовищное, вы разве не чувствуете, Алеша, как оно скрежещет? - струны продаются, однако, во-первых, лопаются через два дня, во-вторых, дают фальшивый звук, сколько их ни настраивай. Старые друзья покойника-отца послали мне струны из Франции, но конверт пришел пустым. То есть, письмо имеется, а вместо струн - гаденькая записка о недопустимости пересылки недекларированных материальных ценностей в почтовых отправлениях. Как бы вы, Алеша, поступили на моем месте?"
"Я бы направил жалобу на таможню," - вдумчиво отвечал я.
Не то с насмешкой, не то с сожалением Михаил Юрьевич спрятал лиру в стенной шкаф, и плотно прикрыл дубовую дверцу, а потом долго и тщательно мыл руки в лабораторной раковине, брезгливо поглядывая на потрескавшуюся эмаль и потеки ржавчины.
"Как мне противно на них работать, - вдруг сказал он, - как стройна и прекрасна наша наука, которой они не заслужили. Все, зачем им требуются плоды наших трудов - это продлевать свою паскудную жизнь и вставлять себе золотые зубы... Впрочем, я увлекся, Алеша, и не требую от вас ответа. Мы с вами засиделись сегодня. Отправляйтесь домой."
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Никогда не устанет жизнь поражать меня своей противоречивостью, и когда говорят: она коротка, когда шепчут: кратка, словно мгновение, иной раз мне становится нестерпимо грустно, а иной раз я только улыбаюсь, и уверяю моего юного собеседника, что она - и мы прекрасно знаем, почему на нашем чудном, на нашем чудовищном языке этому слову придан прекрасный и влажный женский род, как, впрочем, и слову "смерть", - долга до бесконечности, и умещает намного больше, чем в силах перенести человеческая душа. И кто знает, какой тяжестью пережитое влечет душу освободившуюся - вниз, в иные сферы, предотвращая ее полет к Богу? Кому ведом тайный смысл монашеского подвига, сокрытое значение жизни бережной и строгой, однако готовящейся в этому последнему полету?
Но я, скорее всего, мудрю, а лукавая муза повествования теребит меня за плечо, и глаза ее подозрительно поблескивают в свете настольной лампы. Насколько проще было бы (есть у меня холщовый мешочек сухой российской полыни в заветном ящике стола) объяснить все это на ином языке, неподвластном грамматике и логике, но жаль эту дурнушку, невесть зачем привязавшуюся ко мне - так и сидим напротив друг друга за круглым обеденным столом моего нынешнего жилья, и пепельница в середине стола полна дурно пахнущими окурками - какой-то мерзавец позавчера не только кинул туда селедочный хвост, но и притушил о него сигарету. Я наливаю своей собеседнице недорогой, но приличной водки из пластиковой бутылки, и она , смягчаясь, смотрит на меня без неприязни, лишь со спокойным чувством превосходства, зная, что никуда не денусь я от нее сейчас, когда лира моя едва ли не покрылась пылью, а все близкие оставили меня (или я их оставил?) - кто умер, кто разъехался, кто погружен в собственные горести и страсти, много превозмогающие мои по силе отчаяния, да и по той тяжести, о которой я только что размышлял.
