Энтони Бёрджес - Время тигра
– Симпатичная собака, – сказала Фенелла, поглаживая сильно свалявшуюся черную шерсть. – Как вы ее называете?
– Ее зовут Мошна, – виновато сказал Нэбби Адамс. – Она только на это и откликается. Наверно, тот самый тип ей все время под ногами велел не болтаться, или еще что-нибудь.
– Я не совсем понимаю, – сказала Фенелла. Краббе быстрым шепотом объяснил. Она покраснела и поняла.
– Теперь надо нам поторапливаться, – сказал Нэбби Адамс, – если собираемся сегодня вернуться. – И заговорил на урду с Алладад-ханом, сидевшим за рулем в берете и форме. Ал-ладад-хан вытащил из закромов револьвер. – Ачча, – сказал Нэбби Адамс. – В любом случае, есть.
– Дорога плохая? – спросила Фенелла.
– Участок плохой, – пояснил Нэбби Адамс. – Миль девять. Хотя не хочу вас пугать, миссис Краббе. – Нэбби Адамс сел с Краббе на заднем сиденье. Собака прыгнула на пего, облизала, обнюхала, наконец, успокоилась, удовлетворенно ворча, у него на коленях. – По-моему, чему быть, того не миновать. Сегодня пулю в живот не получишь, так завтра получишь. – Фенелла села рядом с Алладад-хапом.
Была пятница, мусульманская суббота, нерабочий день в школе. Они ехали в Джилу, в городок на границе штата, где Нэбби Адамсу предстояла инспекция транспортных средств. Нэбби Адамс, не имея никакой иной возможности расплатиться за гостеприимство, задумал небольшое угощение для четы Краббе. Бандиты на дороге и городишко, название которого по-малайски означало «безумство». По пути было несколько кедаев, где Нэбби Адамс задолжал относительно малую сумму. Выставит им пару пива. Самое меньшее, что можно сделать.
– Вы уверены, что мы сегодня сумеем вернуться? – спросил Краббе. – Дорога дальняя.
– Вернетесь вовремя, чтоб хорошенько соснуть перед Днем физкультурника, – заверил Нэбби Адамс. – На этот счет можете не волноваться.
Покачиваясь на заднем сиденье навязанной себе машины, Краббе думал о Дне физкультурника. Должны возникнуть проблемы. Он предчувствовал, что Бутби не захочется слишком часто зевать по прошествии этого самого дня. Он слышал шепотки, подмечал конспиративные мальчишеские кивки, взгляды. Возможно, возникла полноценная возможность для мести, для отпора британской тирании. Он знал – что-то произойдет, но не мог сказать точно, что именно. Настоящий мятеж? Длинные ножи? Поджог школьных зданий?
Утро было темное, влажное, с тяжелыми тучами. Алладад-хан обратился к ветровому стеклу с долгой речью на урду. Нэбби Адамс высокомерно слушал.
– Говорит, будто думает, дождь собирается, – перевел он. – Да что он знает. Понимаю, чего он имеет в виду. Ехать хочет, чтоб сегодня вернуться к жене и ребенку. Не хочет, чтобы я начал где-нибудь выпивать. В любом случае, – сказал Нэбби Адамс, – так сказать, отправляемся в путь. Кедай вон там, вверх по дороге.
В жалком кедае, где, впрочем, бегали куры, козы мирно трясли бородами, несколько сикхов радостно выпивали бутылку самсу большой крепости. И упросили вновь прибывших присоединиться к их обществу, жирно улыбаясь из-под бород. Алладад-хан был суров. Только одну бутылку. Нэбби Адамс красноречиво возражал, ругался, но Алладад-хан стоял на своем как кремень. Надо ехать. Он смотрел в грязное окно па грязное небо, где тяжелыми кольцами вяло двигались тучи.
– Кем он себя воображает? – сказал Нэбби Адамс. – Приказывает вышестоящим. Только потому, что добыл чуточку денег у жены из копилки, думает, будто может мне указывать, черт побери. Ну уж нет. – Но вполне покорно выпил теплого пива и, пока небеса еще больше темнели, согласился продолжить долгую дорогу.
– Здесь люди в самом деле другие? – спросила Фенелла. На уме у нее были прохладные библиотеки с антропологическими отделами. Она автоматически мысленно видела введение в монографию: «Аборигены Верхнего Ланчапа представляют в этимологическом и культурном отношении совершенно иную картину по сравнению с жителями прибрежных районов…»
– Сами увидите, – сказал Нэбби Адамс. – С духовыми ружьями и с абсолютно голыми задницами. – Утратив контроль над собой, стараясь усмирить избирательную любовь собаки, он позволил вырваться этому слову. Шокированный, принялся извиняться, но скоро перестал. Ничего хорошего не выходило. Нет у него салонных талантов. Лучше ему заткнуться. Мрачно закрыл глаза, глядя, как перед ним танцуют ухмылявшиеся цифры:
Бунь Чонг – $157
Хен Сень – $39
Раздраженно задремал. Во сне он выпивал в Бомбее, расплачиваясь рупиями. Компаньоны по выпивке были до того признательны, что придвигались ближе, радостно задыхались, выражали жаждущую благодарность, бородатые выпивохи влажно, сочно лизали его в нос. С глубоким бурчанием Нэбби Адамс отпихнул собаку. Катясь под тяжелыми небесами мимо каучуковых деревьев и жалких деревушек, Краббе тоже немного соснул. Он плоховато спал в последнее время. Проваливаясь в два-три часа ночи в глубокое изможденное забытье, постоянно был вынужден вырываться из холодной водяной могилы; проснувшись, искал сигарету и книгу, боясь вновь очутиться в обманчивых объятиях.
Алладад-хан и Фенелла тихо разговаривали между собой па медленном малайском, приправленном немногочисленными английскими словами. Она быстро училась его понимать, быть им понятой.
– Она извела меня, – говорил Алладад-хан. – Когда задержусь, хочет знать, где я был. Не верит, когда говорю, на дежурстве был. Теперь говорит, меня видели с женщиной-европейкой, кричит, обзывает дурными словами, просит брата устроить мне перевод в его округ, чтобы все время видеть, чем я занимаюсь. Жизнь превращается в ад.
– Будьте хозяином, – посоветовала Фенелла. – Заявите, что будете делать по-своему. Вы ей ничего не должны. Не должны даже…
– Но вопрос ответственности, долга. Я на ней женат, должен помнить о ней.
– Если снова начнет ныть и жаловаться, дайте пощечину.
– Мужчина не должен бить женщину.
– Иногда женщина рада пощечине. Всегда знает, когда заслужила.
– Вы открыли мне глаза, – сказал Алладад-хан.
Дождь, как толпы футбольных болельщиков, ждал, когда придет пора ринуться, хлынуть в открывшиеся ворота. Джунгли, угрюмо и грозно стоявшие, позволяя пробегать дороге, казались оскверненными и запутанными в слабевшем свете. Горы наполовину окутал туман. Вскоре с оркестровым рокотом начался дождь.
– Это нас задержит, – сказал Алладад-хан. – Видимость ухудшается, скоро зальет дорогу. – Стеклоочистители быстро и монотонно качались, подобно, думал Алладад-хан, ему самому, укачивавшему ребенка. Слева направо, палево, направо, налево. Вскоре машина стала островком, окруженным водой. Двое позади очнулись от влаги на лицах, плотно закрыли все окна. Вода все равно просачивалась в машину, на полу образовалась неглубокая лужа. Нэбби Адамс монотонно ворчал на урду, бросая слова слева направо, налево, направо, налево.
– Скоро придется остановиться, – объявил он. – Мы рядом с Толкатом, или как он там называется.
– С Толкатом?
– С Толкатом. Там пара кедаев. Можно дождь переждать. – Жажда начинала сильно одолевать Нэбби Адамса. Во рту пересохло после неосвежившего сна, в машине жарко, душно, за быстро задраенными запотевшими окнами.
Мрачность сидела за соседним столом, когда они, оставив машину в луже среди торжествующих уток, уткнулись локтями в холодную мраморную облицовку в ожидании пива. Дождь хлестал, бичевал, изливался, упиваясь с водяночной страстью иссохшей землей.
– По-моему, – сказал Нэбби Адамс, – лучше нам молча вознести молитву. – Нежданно-негаданно на пего нахлынуло воспоминание о самом себе, помощнике могильщика, давным-давно в Страстную пятницу качавшем орган. Деревья были мокрые, могильные плиты купались в весеннем потоке. И тогда, изо всех сил качая, и потом, при последнем хоре «Распятия» Штайнера, он решил уйти, черт с ним со всем, бросил органиста посреди аккорда, воздух со стонами уходил в пустоту, словно воздух, который выходит со стоном из трупа, когда поднимаешь его, чтобы спину обмыть.
– Отче, помилуй их, – сказал Нэбби Адамс, – ибо не ведают, что творят. – Собака подошла лизнуть ему руку, потом, издавая запах старых консервированных персиков, попыталась залезть на колени. Выпили пресного водянистого бутылочного пива, Нэбби Адамс почуял намек на изжогу.
– Вот, черт возьми, и расплата, – сказал он с неожиданной страстью. Думал об Индии и позабыл, идет ли когда-нибудь в Индии дождь.
Краббе взглянул на табличку «Плевать запрещено», висевшую на стене, голова у него закружилась от абсурдности запрещенья плевать на четырех языках, твердивших одно и то же на одной и той же табличке. Худенькая китаянка-купальщица манила с календаря. Из-за нее, из плывущей открытой кухни, доносились звуки страдальческого кашля.
– Наливайте для ровного счета, – сказал Нэбби Адамс, – пускай хоть с ведерко.
Радостный бешеный дождь вновь кинжалами пронзал дорогу, грандиозно барабанил по жестяной крыше, весело булькал, захлебывался в сточных канавах.
